Юрий Трещев - Избавитель

— Мама… — позвал он. Он то удалялся, пытаясь убедить себя, что, может быть, матери там нет, и его ожидает нечто ужасное, трудно даже вообразить что, то приближался, уверенный, что мать все еще там и ждет его. Дверь со скрипом отпахнулась. Он увидел угол шкафа, кровать, гипсовую кошку, греющуюся на выступе камина. В камине шипели и потрескивали сырые дрова. С трудом справившись с волнением, он вошел, глянул по сторонам. Вещи уже казались не такими поддельными и обманчивыми, но матери в комнате не было, лишь ее портрет раскачивался в пустоте. Он подошел поближе. Это было его отражение в зеркале. Он присел на корточки и, сжавшись в комок, закричал, как ему казалось, в отчаянной надежде на ответ…

Стук повторился.

Серафим встал и, пошатываясь и спотыкаясь, побрел к двери.

— Вот, решил зайти, надеюсь, не помешал?.. — Савин улыбнулся.

— Да нет, входи… — пробормотал Серафим. Он был все еще там, в прошлом, далеко отсюда.

Савин вошел, недоверчиво оглядываясь. Стены с пейзажами, тускло отблескивающие, заляпанные грязью окна, в углу продавленная кушетка, прикрытая лоскутным одеялом, у окна стол, на столе тарелка с остатками супа, мухи, книги, бабочки.

— Я здесь почти не живу… вынужденное безделье… копаюсь в старых рукописях… — Серафим изобразил зевок. Вид у него был безрадостный.

«Что ему нужно?.. и что им всем от меня нужно?..» — Вся эта странная, невнятная и неприятная возня вокруг него выводила из себя, раздражала. Накануне он обнаружил, что кто-то рылся в его бумагах. Все перерыли: счета, снимки, письма, даже белье.

— Ты знаешь, кого я только что встретил?.. — Савин изобразил изумление.

Серафим не отозвался.

— Ты не поверишь… нашего Моцарта… после того, как его уволили из оркестра, он, одно время, по вечерам играл в кинозале на облупленном пианино, а теперь продает червей у рынка, и старые книги, которые таскает у тетки из ее спальни… лицо в шрамах, на костылях, говорит, попал в аварию, уперся в меня костылями… я отвернулся, смотрю и глазам своим не верю, я ее не сразу узнал, все мы с годами становимся кем-то еще, но эти кошачьи глаза, эта походка… слышу, он говорит, это моя жена… я так и обомлел… ты представляешь, она его жена…

— Ну и что?.. — Серафим поставил на стол стаканы из мутного толстого стекла, разлил вино, догадываясь, кто этот Моцарт и кто эта женщина, согласившаяся стать его женой.

— Собственно говоря, ничего… вообще-то я к тебе по делу…

— Понимаю, но у меня ничего нет для тебя… хотя… — Поколебавшись, Серафим вытащил из-под стопки книг пухлую рукопись. — Давно порывался сжечь ее…

— Неплохо, неплохо… — Листая рукопись, Савин устроился на продавленной кушетке. — Роман в письмах, божественно, нет, на самом деле, и какой тон… и эта игра с библейскими именами, но очень мрачно… надо повозиться, как-то оживить все это…

— И сжечь… все это прошлое… писал, чтобы ничего не сказать или сказать что-нибудь… жалкие невнятные вопли, никому не слышные и никого не трогающие… — Серафим глянул в окно. В мороси мутного мелькания медленно проявилась фигура девочки 13 лет, голорукая, тонконогая. Неровной, оступающейся походкой она приблизилась, прильнула к стеклу, слегка выпятив губы. Она смеялась…

Долетел голос Савина:

— В некоторых вещах ты божественно близорук…

— А ты чертовски… — Серафим накинул на плечи еще мокрый плащ, дернулся, зацепился за что-то рукавом.

— Куда ты?.. — Савин уронил рукопись. Сквозняк подхватил листки, и они с легким шелестом взмыли в воздух. — Постой, погоди…

Плавая в пыли, Писатель рылся в книгах, а Тирран ходил из угла в угол и нетерпеливо пощелкивал пальцами. Писатель его явно раздражал. От него веяло такой же смертной скукой, как и от книг.

— Нашел, вот, даже закладка сохранилась… и подчеркнуто… в год слияние Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб зажглась звезда на востоке…

— Ладно, оставь это…

— Тогда я, пожалуй, пойду…

— Да, иди…

Писатель вышел.

Некоторое время Тирран стоял у окна, вглядываясь в темь за стеклами. За его спиной горел камин. Шипели, потрескивали сырые дрова. В стеклах подрагивали отражения, мерещилось разное. Вдруг там зажглись зеленые огни светофоров, как кошачьи глаза. Гремя помятыми крыльями и мигая огнями, в южные ворота Башни въехал лимузин.

«Ну, наконец-то…» — Тирран покосился на слуховую трубку, поднял ее. В трубке что-то щелкнуло, послышались короткие гудки. Он бросил трубку на рычаг, зябко повел плечами, чувствуя, как покрывается гусиной кожей, и закутался в плед…