Лукас Берфус - Сто дней

Неожиданно откуда-то снизу поползла пелена тумана, и из нее, как силуэт discoqueen [7] Королева дискотеки (англ.). из клубов дыма от сухого льда, появились очертания белой фигуры, но то были очертания не женской, а мужской фигуры. Мало-помалу они становились все отчетливее, пока я не увидел старца в просторном, почему-то без единой складки, облачении, точно вырезанном из слоновой кости. Старец был величиной с мизинец, однако говорил он громоподобным голосом. По правую руку от него возникли черные человечки в пурпурных шляпках, похожих на шляпки желудя, и высокими детскими голосами затянули песню, которой клеймили некоего незнакомца, непослушного и не желающего учиться. Пели человечки с воодушевлением и выглядели хором карликов, исполняющим песнопения американских негров. По мановению старца в белом хор сей мгновенно умолк, а сам он разразился речью, разобрать слова которой было невозможно: они были славянскими, может быть, польскими, но знать язык, чтобы понимать оратора, не было никакой необходимости. Он метал громы и молнии, заходился руганью, топал ногами. Он даже шипел — как чайник на раскаленной плите. А тирады его были обращены явно ко мне. Я был в его глазах нечистым, ведь не с потомком Адама говорил этот обличитель и бичеватель — он говорил с дьяволом. Иначе зачем ему надо было, воздев руку с распятием, грозить мне? Оставаясь в этой позе, старец исчез, а вместе с ним исчез и хор. Зато послышались другие, более внятные, как бы посюсторонние звуки. И когда я открыл глаза, то увидел, что лежу в просторном зале — на койке промеж коек с избранными. Раненные, покалеченные, они тихо постанывали. В их стенаниях слышалась боль, но не было отчаяния.

Утешая, на стене висел белый флаг с красным крестом, а кое-где стояли люди с поникшими головами и со сложенными в молитве руками, напоминая всем своим обликом рощицы, разбросанные по широкой равнине. Временами тишину нарушало дребезжание вперемешку с побрякиванием, после чего в зале появлялась процессия из шести опрятно одетых женщин. Та, что шла впереди, катила по проходам между коек и нар тележку с супом, вторая работала половником, третья подавала тарелку больному. Другая троица делала то же самое, только вместо супа в котле был жидкий чай с лимоном. Некоторые из пострадавших были так слабы, что не могли держать даже ложку, тем не менее ни один не остался без своей доли еды и питья. А когда сестры милосердия двинулись вдоль моего ряда, на койке рядом со мной поднялась женщина, потерявшая от голода всякое терпение и потому чуть было не упавшая с постели. Со мною же это минуту спустя действительно случилось. Только по другой причине.

Последняя из троицы, раздававшей чай, была лет двадцати пяти, скулы с крапинками, как шкура леопарда, брови изогнуты, как басовые ключи. Подавая больным чай, она улыбалась… Я не знаю, что со мной произошло. Меня охватило чувство, сродни тому, которое испытываешь, когда ты погружаешься в сон и тебе вдруг кажется, что ты проваливаешься в бездну. На самом деле я просто рухнул с койки и очнулся на полу. Сестры поспешили ко мне, две из них, что раздавали суп и были сильнее других, усадили меня в кровать. А затем — аллилуйя! — Агата подала мне чай, наши руки при этом соприкоснулись, но мои чувства слишком притупились, чтобы я мог увидеть и услышать, кивнула ли мне она, сказала ли какое-нибудь слово… А в следующий момент все они уже направлялись к соседней койке.

Маленький Поль навестил меня в тот же день, принес свежий номер «Жён Африк» и фрукты, нарезанные мелкими кусочками и упакованные в аптекарские пакеты. Мисланд в давке не пострадал. Вам чертовски повезло, сказал он, перед стенами стадиона погибло восемь человек. И, откровенно говоря, я с облегчением вздохнул, узнав от него, что Марианна находится в Кибуе и не сможет прийти в лазарет. Блаженная улыбка, появлявшаяся на моем лице всякий раз, когда Агата проходила мимо моей постели, определенно удивила его. Не исключено, что он подумал, не поехала ли у меня крыша. Так или иначе, но через четверть часа он ретировался.

У меня была уйма времени, чтобы восхищаться Агатой. Помимо раздачи чая она выполняла еще одно поручение: раздавала свежие ночные рубашки, и я в жизни не видел большей заботливости, более доброй улыбки, более глубокого смирения. Казалось, она не знала ничего, кроме своей работы: меняла повязки, говорила раненым слова утешения, старалась их приободрить.

Оставаясь с собой наедине, я был преисполнен благодарности — кому, не знаю — и был счастлив, что вновь обрел то, что считал потерянным. И какой-то внутренний голос говорил мне, что это вновь обретенное и есть любовь. Любовь к этой кроткой молодой женщине, к этой стране с ее безропотными людьми, любовь к возможности служить доброму делу. Меня переполняла радость, как это бывало в начале учебного года, когда раздавали новые тетради и я говорил себе, что отныне буду очень стараться, буду писать строго по линейкам и выполнять домашние задания. Причем радовало не то новое, что предстояло узнать из учебников и от учителей, а принципиальная возможность начать все сначала. Стрелки часов отводились к нулевой отметке, и аккуратные записи в тетрадях должны были стать всего лишь знаком, по которому мои одноклассники могли заметить, сколь решительно я изменился. Лежа на больничной койке, я не думал о том, как скоро меня одолевала привычная небрежность, не вспоминал ни о кляксах, ни о тетрадках с вырванными листами, ни о невыученных уроках. Я просто хотел быть теперь здесь, в Кигали, хотел быть таким же дельным, как эта молодая женщина, — самоотверженным, целеустремленным. Я хотел участвовать в улучшении жизни в этой стране, хотел стать кооперантом — и никем иным.