Мануэл Тиагу - До завтра, товарищи

— Лучше умереть, чем плохое здоровье иметь.

После обеда Консейсон принесла Важу вычищенную и выглаженную одежду. Когда Важ собрался уходить, Консейсон схватила его за руку и почти закричала:

— Как! Ты уходишь, даже не взглянув на моего малыша?

Приложив палец к губам, чтобы Важ не шумел, она потянула его в комнату, где спал ребенок.

Это была последняя из намеченных встреч. Теперь можно возвращаться домой. В десять часов вечера он выехал на пустое и темное шоссе. Важ с удовольствием слушал шуршание колес по мокрому асфальту. Изредка навстречу попадались автомобили, слепя фарами. Тогда он сворачивал на обочину и ждал, пока машина проедет. Из освещенного кафе донеслись звуки радио. Трое сорванцов отдали ему честь. Под стеной стояла влюбленная парочка, свет фонарика спугнул их, они отпрянули друг от друга. На подъеме к оливковой роще Важ понял, как устал. А проделал он только первую часть пути. «Надо перекусить», — подумал он и вспомнил, что километрах в пяти-семи отсюда есть одна лавчонка, наверняка еще открытая. На вершине холма он отпустил педали и покатился вниз.

Лавка оказалась закрыта. На темной тихой деревенской улице ни души. Важ представил себе весь долгий путь к дому — подъемы, длинные километры, изрытую, усыпанную камнями дорогу, деревни, хутора, перелески, мосты — и почувствовал смертельную усталость, непреодолимое желание лечь. Он вспомнил слова врача, своего друга, возмущавшегося: «Вы себя убиваете!» Не прав врач. Умирают по-разному. Колесо вдруг развернулось. Важ хотел выровняться, но какая-то сила выбила его из седла и бросила на землю. Велосипед, перевернувшись, скатился в канаву. Фонарик погас. Где-то очень далеко светились огоньки, долетало монотонное кваканье лягушек.

Важ пощупал ушибленное плечо, выпрямил руль и пошел рядом с велосипедом. В ближайшей деревне у фонтана он положил велосипед, снял берет и умылся, зачерпывая воду ладонями. Почувствовал себя лучше. Но когда приблизился к длинному мосту, за которым ждал крутой подъем, усталость удвоилась, грудь сжало как клещами. Теперь придется несколько километров идти пешком. Если все будет хорошо, он доберется до дому около трех.

Он знал каждый метр дороги, каждую колдобину, песчаные и каменистые участки и все заросшие мягкой травой обочины. Ночь скрыла пустынный пейзаж, но Важ ясно представлял его. Сначала — прямой кусок дороги с тремя деревьями, песчаный изгиб; потом равнина с одиноким домиком, где однажды малышка сказала ему «до свиданья»; крутой спуск с резкими поворотами; длинная серпентина, рассекающая плоскогорье, потом маленькая деревушка — первый признак жизни после трех километров пустыни, и снова вверх, вверх, вверх до мельниц. Когда он достигал вершины и холодное дыхание северного ветра освежало его, он обычно думал: «Я здесь, я дома» — и с новыми силами пускался в дорогу. Еще полтора часа пути, еще тридцать трудных километров.

До дома было еще далеко. Внизу за мостом виднелись редкие слабые огоньки деревни, затерянные в ночной мгле. Там, в глубине, угадывалось русло извилистой реки с крутыми обнаженными склонами. Он остановился. Ни ветер, ни дождь, ни человеческий голос, ни крик птицы — ничто не нарушало прекрасной трагической тишины ночи. Неожиданно Важ услышал пение мельниц: «Ууу… Ууу… Ууу…»

Какими родными показались ему эти звуки. Не только потому, что они предвещали близкий конец подъема. Это был дружеский привет одинокому путнику. Он хорошо знал эту песню: то слабую и заглушенную склонами, то дерзкую и звучную, заполняющую все пространство, временами грустную и неуловимую, иногда грозную и раздраженную, но всегда мажорную и захватывающую. Она не покинет его до самой вершины. И, несмотря на усталость, голод, темноту, он думал, зачарованный волшебной песней, что не зря был пройден долгий путь. Португалия! Прекрасен сам воздух твой, твои неповторимые просторы! Прекрасен твой грустный и добрый народ. Португалия! Любимая отчизна! Я верю, ты проснешься от долгого кошмара.

В темноте пели мельницы. Ночь сладко пахла травами и сырой землей. Важ еле волочил ноги и задыхался. Глаза слипались. Спит он или бодрствует?

Тихие, скромные домики виднелись по обе стороны дороги. Одни стояли кучками, другие, избегая тесного соседства, окружив себя соснами и оливами, карабкались на холмы и ныряли в бледную зелень кустарников и фиговых деревьев.

Дом Эрмелинды стоял рядом с дорогой. Ближайший к ней дом, в тридцати метрах от оливковой рощи, совсем недавно сняла семья из Лиссабона. Эрмелинда приняла самое непосредственное участие в этом деле. Однажды к ней в дверь постучались двое с велосипедами и спросили, не сдается ли дом. Эрмелинду все называли сеньоритой, хоть она давно вышла из девичьего возраста. Она была некрасива и верна своему мужу, но обожала поболтать и пошутить, особенно с молодыми и симпатичными мужчинами. Поэтому она приняла очень доброжелательно двух незнакомцев, сама сбегала за ключом к сестре владельца и сама показала им дом. Один из них, бледный, с серьезными пристальными глазами, спокойно, уверенно и быстро отвечал на вопросы Эрмелинды. Она спросила, откуда он, чем занимается, живы ли его родители, долго ли он пробудет здесь, не болен ли, получает ли продукты в Лиссабоне и будет ли приезжать на рейсовом автобусе. Тот спокойно отвечал, пристально глядя на Эрмелинду. «Вот что странно, — рассказывала потом Эрмелинда, — обо всем я его расспросила, все он мне рассказал, а я так ничего и не узнала». Только когда она спросила, как же они привезут багаж, то наконец получила конкретный ответ. На сей раз ответил второй мужчина, высокий, смуглый, с веселым лицом. Шутливый тон и озорные взгляды, которые он бросал на нее, очень понравились Эрмелинде.