Ромен Гари - Большая барахолка

— Я никак не могу пустить вас. К несчастью, мы находимся в весьма… э-э… затруднительной политической ситуации. Двое или трое братьев уже стали жертвами… э-э… известных провокаций. Впрочем, мне не пристало рассуждать на такие темы. Я только хочу сказать, что нам приходится быть очень осмотрительными. Разумеется, в другое время… Но вы же знаете, в ближайшее воскресенье будут муниципальные выборы. Страсти накалены. И любой необдуманный шаг с нашей стороны…

Я перестал его слушать. Прислушивался к птичьему щебету в небе, рассматривал большое распятие на стене, а заодно красивую лепнину. Смотрел на изящно порхающие рукава белой сутаны — еще один экземпляр для нашей барахолки. Вдруг позади меня заверещал Вандерпут:

— И вы меня прогоните? Кругом полно ищеек! Вы что, не видите, в каком я состоянии? Дезертиры, вот вы кто! Уклонисты, предатели! Ну, хоть врач у вас тут есть, или вы только за цветочками ухаживаете?

Вид у него и в самом деле был ужасающий: физиономию раздуло и перекосило, правого глаза не видно, волосы прилипли к потному лбу. Левый глаз, единственное живое место на этой чудовищной маске, наоборот, пылал, вылезал из орбиты и исходил слезами негодования и бешенства. Настоятель подошел к старику:

— Что с вами?

— У меня болят зубы!

Я чуть не расхохотался.

— Среди братьев есть врач, только он сейчас в отъезде. Но погодите-ка…

Настоятель что-то сказал старому монаху, который привел нас. Тот удивленно отпрянул, энергично затряс головой и перекрестился. Настоятель раздраженно дернул плечом и вышел. Монах с ключами в руках с ужасом уставился на нас. За окном все так же сияла яркая зелень, птицы наполняли ласково-прохладный воздух неумолчным пением, но теперь я знал: тенистый покой этой обители — кощунственный, и нет на земле большего греха, чем этот краденый покой. Послышался трепет крыльев — настоятель возвращался.

— Возьмите вот эти таблетки. Принимайте по три штуки с водой каждые два часа, и вам полегчает.

Боюсь, я не сдержал смешка — настоятель резко обернулся в мою сторону. Вандерпут, не отпуская чудовищно распухшей щеки, с недоумением смотрел на него. Я взял стеклянный тюбик с лекарством и, сжав зубы, ждал завершения. Ждал, чтобы святой отец сказал: я помолюсь за вас. Но он стоял молча в пронизанном свежестью полумраке большого зала, опустив и стиснув руки, по которым струились длинные белые рукава. Я подтолкнул Вандерпута к выходу, мне хотелось поскорее покинуть эту область вечных снегов, чуждых всякому теплу. В двух шагах от ворот я услышал за спиной быстрые шаги по гравию. Старый монах, впустивший нас в монастырь, подоткнул полы сутаны и догонял нас, размахивая костлявыми руками, как ветряная мельница.

— Что такое? — спросил я.

Он прижал ключи к груди, с трудом отдышался и спросил:

— Вы уже приняли этот… аспирин?

— А что? Он отравленный?

Я все еще держал тюбик в руке. Монах смотрел на меня испуганно и умоляюще.

— Не давайте ему! — тихо, просительным тоном сказал он. А потом, потрясая ключами, обратился к Вандерпуту: — Поймите, несчастный! Господь послал вам это незначительное физическое страдание ради вашего же блага. Чтобы заглушить другую, страшную боль! Он не пожелал, чтобы вас замучила больная совесть. Значит, Он сжалился над вами и уже прощает вас. Возрадуйтесь же, брат мой, Господь простил вас!

С этими словами он быстро повернулся, подхватил полы сутаны и размашистым шагом пошел прочь.

— Он что, издевается? — взвыл Вандерпут и проглотил таблетку. — Сразу видно, у него никогда не болели зубы.

Он жалобно сморщился на ярком свету и вдруг затряс кулаком у меня перед носом:

— Я что угодно сделаю, чтобы избавиться от боли! Слышите, что угодно! Если б для этого понадобилось опять всех выдать, я бы выдал! Выдал бы все сорок миллионов человек, лишь бы перестало болеть! Все на свете за это отдал бы!

Он обвел рукой землю и небо. Первый раз за время бегства в нем прорвалось что-то человеческое, подумал я. И засмеялся, вспомнив о монахе: вот уж такого он не ожидал. К черту вечные снега!

Я подгонял Вандерпута. Идти назад той же дорогой не хотелось — она со всех сторон просматривалась. Но как-то надо было спуститься с холма. Я лихорадочно озирался в поисках хоть какого-нибудь укромного местечка: оврага, кучи камней, густых кустов, — где старик мог бы приклонить голову. Ничего! Покрытые виноградниками волнистые холмы, фермы, рощи, почти не дававшие тени и тем более непригодные для убежища. Мы шли вниз по тропинке между тутовых деревьев, и вдруг в просвете живой изгороди я увидел у подножия холма железную дорогу. Та ли это, по которой мы ехали, или другая, я сказать не мог, в этом месте она пересекалась с автотрассой. На переезде стоял беленый, крытый красной черепицей домик путевого смотрителя. Садик перед ним утопал в цветах: красные, желтые, фиолетовые пятна горели под солнцем. Особенно выделялись в этом буйстве красок махровые фиолетовые лилии. Земля подставляла свои холмы под небесную ласку. Повезло же этому смотрителю, подумал я и тут же увидел, как из домика выходит какой-то человек, а с ним еще двое и все они быстро направляются к дороге. У первого в руках пара мужских туфель. Я вгляделся — и у меня бешено забилось сердце: это был тот самый сосед по купе. Двое других — тоже пассажиры, я видел, как они болтали в коридоре. Должно быть, они два часа названивали из домика смотрителя, куда только можно. Так и вижу, как настырный коротышка водит пальцем по страницам телефонного справочника и ищет нужные номера: мэрия, военный гарнизон, крупные имения, пожарная команда. Уж верно, ничего не упустили.