Владимир Файнберг - Итальянская записная книжка

Плоды были желтоватые, овальные, как гусиные яйца. Вкусные, дивно ароматные.

— Это фрукт кактуса опунции, очищенный от колючек, — объяснил Донато. — У нас называют «фики д'индиа».

«Где я все это уже видел? — подумал Артур, глядя на резную виноградную листву, на сверкающие глаза детей, на бутыли, на все это изобилие. Вспомнились московские антикварные магазины давней, послевоенной поры. Тогда там можно было видеть, а богатому человеку и купить, старинные картины итальянских мастеров, изображавших подобные пиры простых людей.

В конце трапезы женщины вынесли из дома гитару, тоже подсели к столу. Вместе с мужьями, детьми, Донато, Машей все запели. Это был гимн Тому, Кто действительно был к ним щедр и милостив.

И к Артуру тоже.

Колокола били близко, совсем рядом. Казалось, над самым ухом. Они определённо вызванивали какую‑то музыкальную фразу. Повторяли и повторяли её.

Наконец, смолкли. И Артуру удалось снова заснуть.

Вчера, когда дон Донато ввёл его в эту комнату, шёл уже первый час ночи.

…Вырванная фарами из темноты ослепительно белая стена, открывшийся за ней уставленный спящими машинами проулок, обширный двор, подъезд белого с синим дома, лестница на второй этаж, какая‑то женщина уводит Машу направо по длинному коридору — все это происходило как во сне.

Оставшись один в комнате, Артур хотел было сразу повалиться в кровать, благо она была заботливо застелена, угол одеяла гостеприимно откинут.

Он погасил свет. Но прежде чем раздеться, подошёл к окну, потянул за шнур. Металлические жалюзи с треском поднялись.

В первую секунду ему показалось, что произошло чудо: зрение полностью восстановилось.

В черноте неба открылся парад звёзд. Артур видел созвездие Большой Медведицы, видел крест Ориона, Кассиопею… А в центре небосвода висела неизвестная желтоватая планета.

Из раскрытого окна тянуло ночной свежестью.

Торцом к окну стоял письменный стол. Вдоль противоположной от кровати стены тускло поблёскивали застеклённые двери книжного шкафа. Артур наугад вытащил одну из книг, подсел к письменному столу, включил настольную лампу.

Буковки в тексте едва различались. Может быть оттого, что книга была на итальянском языке. Он выхватил из своей сумки лупу, записную книжку с авторучкой. Вывел на первой страничке — «Италия».

Смутно, как сквозь пелену тумана, виднелось это слово… Чуда не произошло.

Артур снова подошёл к окну. Звезды все так же сияли в ночи. И он понял, в чём дело: здесь, в маленьком южном городе небо не засвечено миллионами фонарей, как в Москве, и только поэтому он снова увидел звезды, правда, лишь самые крупные.

…Он сидел у окна, машинально перелистывал книгу. В ней оказалось много цветных иллюстраций. Сквозь лупу Артур увидел среди других картинок фрагмент микельанджеловой росписи Сикстинской капеллы — Бог протягивает руку человеку.

Из окна дуло. Он сидел, утопив лицо в ладонях.

Потом пододвинул к себе записную книжку, и после той страницы, где было выведено «Италия», стал писать:

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

«13 авг. Не знаю, каков замысел Бога. Но в том, что Он счёл нужным так ограничить мою самостоятельность, прислать ко мне Машу, а затем и дона Донато, в том, что сейчас я после московского ада вдруг оказался в Италии, в Барлетте, в этой комнате — скрыт смысл. Которого я не понимаю.

Другие могут свободно передвигаться, все видеть. За что мне нанесён двойной удар? Неужели я хуже многих ?

Так или иначе, зачем‑то Он привёл меня сюда. Не остаётся ничего, кроме как внимать тому, что происходит. Буду стараться в конце каждого дня по горячим следам записывать, пытаться понять. Из‑за своих бед я давно потерял бдительность души. Кажущийся хаос звёздного неба — несомненно изнанка какого‑то узора. Так же и с человеческой жизнью.

Но сейчас не об Италии. Из головы не идёт мой отец, папа, снившийся мне в ту ночь накануне последней поездки в клинику Гельмгольца.

Конечно я не вспомнил как и в каких обстоятельствах он снился. Да и не в этом дело. Сегодня я здесь, в Барлетте, можно сказать, наслаждаюсь жизнью. Ах, как грызёт чувство вины перед бедным моим отцом, папой. Особенно за тот декабрьский вечер 82 или 83 года, когда я поддался на уговоры, отпустил его с приехавшей за ним активисткой из Текстильного института, где он состоял на партийном учёте, на отчётно–выборное собрание.

Мой старик, больной, беспомощный, с катарактой на глазах, нужен был им «для кворума». Квакающее слово.