Кармен Посадас - Добрые слуги дьявола

— Хорошо, так расскажи, как поживает малышка Лили, говоришь, ее глаза уже не желтые? («Что за глупость эта выдумка про желтые глаза, что за суеверие!» — сказал себе Паньягуа.) Тебе удалось наладить с ней отношения? Куда подевался подлец Вагнер? Его уже давно здесь не видно, и, если честно, не могу сказать, что я слишком по нему соскучился.

— Как вы помните, сеньор, — начал Хасинто свой рассказ, — я приходил советоваться с вами, когда Лили с Вагнером стали неразлучны и я заподозрил в этом бесовские проделки… — Здесь Хасинто сделал паузу, ожидая, что сосед снова станет называть все это старушечьей болтовней, но Паньягуа, казалось, слушал внимательно, и Хасинто решился несколько развить эту скользкую тему. — Да-да, бесовские проделки, потому что хотите — верьте, хотите — нет, но с Лили происходили очень странные вещи. Знаете, я пытался выяснить, как ей помочь, и, кроме вас, разговаривал еще с падресито Вильсоном: его рассуждения во многом похожи на ваши, но насчет дьявола он думает, что…

— А кто такой падресито Вильсон, сынок?

«Вот удел иммигрантов вроде падресито Вильсона и меня, — подумал Хасинто, — нас здесь не существует — по крайней мере о нас никто не помнит. Ведь не случайно даже такой добрый человек, как Паньягуа, которого никак не заподозришь в ксенофобии, то и дело повторяет: «Кто такой падресито Вильсон, сынок, кто это?» Не позавидуешь судьбе людей, бежавших от нищеты… Сколько времени нужно иммигранту, чтобы прочно встать на ноги и не выскальзывать из забывчивой памяти более благополучных людей? Сколько усилий требуется, чтобы доказать факт своего существования?» Все эти рассуждения мелькнули в голове Хасинто одновременно с мыслью о том, что теперь — как и в случае с котом Вагнером — благоразумнее не отвечать на вопрос Паньягуа, а просто промолчать. Однако тогда как в первом случае он побоялся недоверия своего соседа, то теперь он предпочел смолчать во избежание утомительной лекции. Хасинто был уверен, что если снова (уже в третий раз) изложит Паньягуа теорию падре Вильсона о том, что в мире не пребывает дьявол, но существует его след, необъяснимый холодок на затылке, появляющийся в определенных ситуациях, при виде некоторых людей или животных… в общем, если он снова расскажет ему все это, то Паньягуа повторит то же, что и всегда: «Старушечьи выдумки».

— Подержи цветы, а я поищу бумагу, чтобы завернуть их, — услышал Хасинто голос Паньягуа, прервавший его мысли и потом снисходительно, но уже несколько нетерпеливо поторопивший его. — Можно узнать, что происходит, почему ты молчишь как рыба? У тебя есть, что рассказать мне о Лили, или нет?

Хасинто поспешил ответить «да, сеньор»: в голове теснилось множество мыслей, рвавшихся наружу, как пчелиный рой, ему так хотелось поделиться с кем-нибудь своими открытиями, но вслух он сказал лишь:

— Вы правы, сеньор, я просто зашел сказать вам, что с Лили уже все в порядке. Она преодолела свой нервный кризис. (Нервный кризис? Значит, желтые глаза — следствие нервного кризиса? Ох, как доверчивы все-таки люди в Европе!) Она в полном порядке, сеньор, и работает опять так же хорошо, как и раньше: дюжинами готовит безе, и ее карамельные глаза уже не…

— Я очень рад, сынок, Лили такая милая девушка. Видишь, разве не прав я был? Это было всего лишь легкое недомогание, в юности такое бывает, ничего удивительного. В жизни всему можно найти рациональное объяснение.

Жизнь — рациональна?.. Что ж, по крайней мере такой видел ее Паньягуа — счастливый влюбленный, срезавший на своем балконе чахлые розы, чтобы завернуть их в красивую бумагу. Через несколько минут Грегорио Паньягуа забудет незначительный разговор с Хасинто и отправится проведать сеньору после сиесты. Встретив по дороге Мартина и Инес, он радостно поздоровается с ними и подумает: «Какая очаровательная пара! Как хорошо, что этот маленький розыгрыш, который я устроил своей богине, чтобы она испытала на себе несколько капель собственного лекарства, помог прочнее соединить их. Везение, конечно, но ведь все в этой жизни — просто случайность, разве не так?»

«Пока, парочка», — скажет он, если встретит их по дороге: Паньягуа всегда нравились такие слова, как «пара», «двое», но он никогда не мог употреблять их по отношению к самому себе. Он всю жизнь был одинок, хотя это не важно, ведь истина — в книгах, а жизнь, по его новой теории, — всего лишь призрак. Сейчас, например, он пойдет домой к сеньоре и поднимет ее после сиесты — что это, как не видение? Разве эта беспомощная бледная женщина, которую он будет кормить, как ребенка («еще чуть-чуть, жизнь моя, выпей глоточек настоя, вот так, вот так, молодец»), может быть его богиней? И да, и нет. Да — говорит его любящее сердце, нет — его глаза. Однако глаза Паньягуа тоже способны видеть не действительное, а желаемое. «Нет судьбы, даже самой неблагосклонной, которую нельзя было бы победить полным безразличием», — говорил Камю. Паньягуа благодаря последним событиям сумел развить эту теорию, открыв, что существует более эффективный, чем равнодушие, способ подчинить себе судьбу и случайность — обманывать их и видеть везде не действительное, а желаемое. «Так, как всегда поступала сеньора», — утверждает Паньягуа, ставший ярым приверженцем этой хитроумной религии. «Все — призрак», — повторяет он. Но какое это имеет значение, если для него его богиня по-прежнему так же божественна, как и несколько дней назад? «Давай держись за меня, я подниму тебя ненадолго, чтобы ты могла посмотреть на улицу. Сегодня такой прекрасный день, прямо весенний, и посмотри: я принес тебе розы».