Алексей Ковалев - Сизиф

— Мне, может, не следовало здесь появляться, — вставил гость, — но раз уж так вышло, разрешите доложить, что никакого особого беспокойства я не замечал. Так, обычное внимание. А что меня в притче этой смутило, так это суровость. Всем последующим царям, я думаю, немалого стоило участвовать в ритуале. В первый раз, как я понимаю, это случилось в растерянности, в гневе. А потом должна была снова и снова обнаруживаться чрезмерная жестокость поступка. Это все-таки не наши методы искупления. Такое углубленное чувство вины нами позабыто. Поэтому ваше сравнение с Голливудом мне осталось непонятным. Вот первый случай, оплаченная политическая пропаганда, — это, конечно, наши дела.

Пустившись в этот разговор, чтобы прекратить обсуждение собственной персоны, и не сомневаясь, что, оставив за собой последнее слово, он вежливо укажет гостю на неуместность его участия в дочернем расследовании, Артур встал теперь перед новой необходимостью отвечать, так как в возражении, несомненно, сквозило нечто существенное. Он никак этого не хотел и был не готов. Возникла неловкость. Аналогия его была, разумеется, поверхностной, и за неуважение к собеседнику приходилось платить. Его полемическая диада должна была продемонстрировать терпимость знатока к заносчивости современников, а обнаружила высокомерие и злость. Хорошо было бы повиниться, признаться в неуклюжей хитрости, да и пора было уже что-нибудь сказать.

Он подумал, что для чувства превосходства у него было еще меньше причин, чем он предполагал. С самого начала работы он был убежден, что предмет его исследований интересен и важен только ему. Чем пристальнее он вглядывался во все более усложнявшуюся ограненность мифа, тем дальше уходил от своего прежнего существования и, стало быть, от окружавших его в этом существовании людей. Ему в голову не пришло бы обсуждать какие-либо аспекты своей работы, так как даже для самого простого сюжета необходимо было бы привести такое несметное количество предварительных объяснений, что сам сюжет отодвигался куда-то в необозримое будущее и вся беседа лишалась смысла. Артур не знал, чем занимается приятель его дочери, но ответы его явно свидетельствовали об отсутствии специфических знаний в гуманитарной области или повышенного к ней интереса. Абсолютно чужой, никак не подготовленный человек способен, оказывается, уловить магическую силу древнего ритуала в одной из второстепенных притч, которую он даже не счел достойным упомянуть в повествовании.

— Пожалуй, вы правы, — сказал наконец Артур. — Я беру назад свое сравнение. Скажите мне… Я прошу прощения, назовите еще раз ваше имя… Скажите, Виктор, как часто вам приходится обсуждать такие вещи?

— Нечасто, — отвечал гость, переглянувшись с Наташей. — А пожалуй, можно сказать, что никогда. Это все — из какой-то другой формы существования, да? — продолжал он, обращаясь к женщине. — Когда читаешь что-то похожее, вроде получается, что участвуешь в разговоре. С самим собой, по большей части.

— И вы стали бы такое читать, попадись оно под руку?

— Почему же нет? Чему вы улыбаетесь?

Артур развлек было себя внезапно возникшим представлением о том, что многоликий грек мог ведь явиться среди бела дня в облике Наташиного знакомого, чтобы, ничем себя на этот раз не выдав, настроить его полезным для себя образом, восхваляя его, Артура, повествовательские способности, развеивая сомнения в необходимости и доступности его труда для окружающих. Но тут же вспомнил, что сам затеял краткую экскурсию в Элладу.

Конечно, ему было что поведать и дочери, и этому впечатлительному молодому человеку. Наверно, они многое поняли бы, сумей он выдержать до конца ту самую эпическую форму, в целесообразности которой он уже столько раз сомневался и которую отчасти использовал только что в устном пересказе. Все ли из того, что ему уже открылось, и того, что еще предстоит узнать, можно передать, — это совсем другой вопрос. Но гораздо более трудный вопрос заключался в том, насколько им это необходимо.

— Я улыбаюсь вашей проницательности. Хотя меня настораживает, что у моей дочери есть друзья, предпочитающие разговаривать с самим собой.

— Этого я не говорил.

— Тебе много еще осталось? — спросила Наташа.

— Трудно сказать. Надеюсь управиться еще месяца за три. А может, и не получится.

Дочь подошла сзади, обняла его за шею.

— Не сердись. Я почву подготавливаю, а то мы через три месяца совсем чужими станем. Или ты без перерыва еще за что-нибудь возьмешься?