Пьер Пежю - Смех людоеда

— Да, все хорошо, уверяю тебя! — повторила она. — Единственная неприятность та, что сломалась камера. Но ты выглядишь хорошо!

Вот так мы, разделенные тысячами километров, поговорили о заурядных вещах и остались каждый по свою сторону океана, поглощенные каждый своей увлекательной жизнью.

Я потерял контакт со своими детьми — с нашими детьми. Навсегда утратил малышей, какими они были. Никогда больше я не посмею упомянуть о тех странных сказках, которые читал им, когда они приходили ко мне в мастерскую. Камилла не сводила с меня больших глаз. Эжен то и дело перебивал, не мог удержаться, чтобы не продолжить историю вместо меня. Жанна присоединялась к нам. Слушала. Смотрела на нас. Я знаю, о чем она думала.

Я читал то страшным, то смешным голосом. Давал старым чудовищам новые имена. Лепил персонажей из глины. Я говорю «когда-то, прежде, давно», но знаю, что этой оставшейся позади истории не существует уже нигде.

Время стирает все начисто, как будто ничего никогда и не было. Ни игр, ни сказок, ни простых и солнечных минут. Что касается меня — мне теперь кажется, что я не умел отдаваться счастью, когда оно было со мной. Отчасти так, как если бы человек мог любить цветы, белый дождь лепестков в конце весны, только под свинцовым небом, посреди засыпанного снегом пейзажа.

Огоньки прошлого, дрожащие лишь в моей памяти, угаснут вместе со мной.

Со временем становишься мастером по утратам. Впрочем, я и самого себя щедро терял. Не могу себе объяснить, как мог потратить столько сил, столько полных воодушевления часов, месяцев, лет на то, чтобы создавать сначала на бумаге, потом из глины и из камня бесформенных существ.

Со временем из движений, из нервных и мускульных волокон уходит божественное электричество. Странно, но с угасанием воодушевления рассеивается и тревога. Теперь мне иногда в дремотные послеполуденные часы кажется, будто я понимаю, что мое беспокойное влечение к тайне мира и живых существ неизменно сопровождалось и физиологическим стремлением к продолжению.

Тайна? Загадка? Какая загадка? Воображать, будто каждое лицо встает перед нами особенным и не облекающимся в слова вопросом, означает предполагать возможность ответа. Даже те, кто охотится за тайнами, в конце концов убеждаются в исчезновении породы сфинксов.

Макс Кунц, перестав преподавать философию и увидев, что нить Ариадны оборвалась, в конце концов пустил пулю себе в голову. Клара до конца осталась кочевницей.

Я потерял след почти всех моих скульптур. Даже самых тяжелых, самых громоздких. Властные и постоянные изменения пространства происходят для того, чтобы нас запутать. Такая у них цель! Куда подевались мои первые «Одиночества» — деревянные и бронзовые, и «Утроба зверя», и «Смех людоеда», и все «Торсы Себастьяна», и «Казни без суда и следствия», и «Усталость Атланта»?

Но я утратил желание сражаться. Я утратил немалую часть привязанности, которую испытывал к каждой выпуклости и каждой впадине, каждому углу каждого из этих камней. С возрастом хочется все бросить, появляются чрезмерная осторожность и мелочные тревоги, а главное — величайшая снисходительность к этим новым слабостям.

Возможно, я и рассудок тоже отчасти потерял, но не мне об этом судить. Просто сомневаюсь.

Мне скучно становится, если я слишком много думаю, а вспоминать — тяжкое испытание. В иные дни, когда я выхожу на плато, а за мной, едва завидев издали, бегут дикие собаки, на меня посреди луга с топотом, от которого дрожит земля, накидывается целая стая беспорядочных воспоминаний.

Воспоминания скоро меня раздавят, меня и моих псов. Ну и пусть! Они нападают, набрасываются на меня. Давние запахи гипса, камня, типографской краски, трихлорацетата. Королева Франции, плывущая в пространстве, стоя на белом кубе. Лисичка, зевающая в солнечном луче. Серебристые отблески Черного озера. Красные розы в фарфоровой вазе. Родинка под синим глазом. Прохладные руки, теплые колени и тяжелая завеса золотых волос вокруг моего лица. Звуки пианино. Поляна. Гривы бронзовых львов. Удаляющиеся дети, залитые ослепительным светом летнего дня. Голоса. Крики. Самые разные камни. Позолоченный скелет с позолоченной косой под стеклянным колпаком. Звон старинных часов.

Слышу гул воспоминаний. Вижу, как над травой, по которой они проносятся галопом, взлетает труха. Иногда посреди этого стада воспоминаний мелькает Клара. До меня доходят рассказы о ней. Вспоминаю некоторые из ее фотографий. И горестная галлюцинация показывает мне далекие обстоятельства ее смерти, словно я сам был их свидетелем.