Пьер Пежю - Смех людоеда

Меня спросили, смогу ли я воплотить в камне память об этом преступлении? Оставить след для грядущего века? Старик, один из немногих уцелевших, — теперь он присматривал за родосской синагогой, — рассказал мне о депортации во всех подробностях, когда мы с ним бродили узкими переулками у стен рыцарских замков, среди эвкалиптов, олив и платанов. Старик говорил на плохом французском вперемешку с плохим английским, но я словно видел воочию все мерзости, о которых он не умолчал. Сияние солнца, озарявшего зло. Было жарко. Я слушал. Террасы кафе были заполнены. Люди фотографировались. Лавочки хранили воспоминания другого рода. Чудом спасшийся старик рассказывал мне о том, как за несколько дней мирные люди, жившие и работавшие на мирном острове, вдали от битв, были переброшены из этого живописного и многолюдного, но спокойного квартала в концентрационные лагеря.

Вот почему, когда мне вновь удалось связаться с Кларой, которой не видел много лет, я, зная, что сейчас она где-то неподалеку, предложил ей приехать ко мне на этот остров.

Я только что отправил заказчикам внушительный макет из фиброцемента, и человек из синагоги выставил его в старом еврейском квартале. Мне хотелось показать Кларе свой проект. Это должна была быть скульптурная группа, состоящая из обобщенных человеческих фигур различного размера, сначала сосредоточенных в центре площади, потом протянувшихся редкой цепочкой вертикально зарытых в землю статуй, уходящей в сторону порта. Все статуи будут невидимо соединены между собой проложенной под землей проволокой, которая затем уйдет под воду и затеряется в открытом море. Видны будут только глаза, потом только лоб, потом только едва приподнимающаяся над землей макушка тех фигур, которые будут расположены ближе к берегу…

Я и на этот раз не был уверен, что Клара приедет ко мне. Я знал, что ей к тому времени должно было исполниться пятьдесят четыре года, и эта цифра казалась мне нелепой. Покинув ярко освещенную улицу, я всматривался в потемки бара в старом городе. Клара пришла.

Я говорю, что это Клара, потому что мы способны узнавать людей, делая удивительные сопоставления. Она? Клара Лафонтен? Эта довольно плотная женщина с седыми волосами, резкими чертами лица, широкой шеей и голыми руками, должно быть, на самом деле сильными, но с виду просто толстыми.

Ее озаряет мимолетный отблеск. Прекрасные глаза остались почти прежними, яркими и прозрачными, но белки покраснели от крохотных прожилок, а родинка, прежде такая черная и пугающая, затерялась в широких тенях, которые залегли под глазами. Я знаю, что она себя никогда не щадила, что хотела «суровой» жизни, хотела всерьез заниматься ремеслом военного фотографа, причем заниматься весьма своеобразно.

Клара пришла в этот родосский бар раньше меня. Замечаю, что она уже немало выпила. Увидев меня, она пытается встать, но, пошатнувшись, тяжело рушится на стул. Мне приходится наклониться к ней, и мы обнимаемся с пришедшей из далеких глубин нежностью, удивляющей нас самих и на время лишающей дара речи.

Я в последний раз в жизни провожу несколько часов в обществе кельштайнской девушки с фотоаппаратом, которую и сегодня еще вспоминают многие журналисты, встречавшие ее в разных уголках мира, где свирепствовала война.

Мы возобновляем странные отношения, то и дело прерывающиеся годами молчания и неведения.

Я тоже пью. Она начала с виски, теперь со мной перешла на узо. С вечером в городе стало прохладнее, мы идем медленным шагом. Клара спотыкается на неровных плитах и цепляется за мою руку. Чувствую, что это женское тело все еще полно энергии, в нем сохраняется нечто животное.

Нас толкают шумные туристы. Мы почти не рассказываем друг другу о своей жизни — болтаем бессвязно, словно не виделись всего несколько недель, и легкомысленно: к этому подталкивает и средиземноморская мягкость, и еще что-то, свойственное Греции, проходящее через века и без разбору овевающее все лица.

Я понимаю, что эти минуты драгоценны, потому что существуют только ради себя самих, мирные и словно зависшие во времени мгновения. На этот раз я уже не опасаюсь, что Клара сделает мне какое-нибудь ошеломляющее признание или заставит увидеть что-то, чего я видеть не хотел. Впрочем, что еще остается увидеть? Она рядом. Тяжело повисла на моей руке, и, чтобы поддержать, я обнимаю ее за талию. Она прижимается ко мне, и мы в темноте идем к порту среди родосских укреплений. Я догадываюсь, что что-то закончилось, совсем закончилось — ничего не осталось.