Паола Каприоло - Немой пианист

Когда часы в холле пробили полночь, она содрогнулась при воспоминании о том, что произошло ровно сутки назад, ее словно пронзила острая, нестерпимая боль. Новый год наступит только завтра, значит, сегодня обыкновенная ночь, врачи и пациенты должны улечься спать вовремя, а может, даже раньше обычного, после праздничного-то веселья. Скоро даже самые заядлые читатели потушат свет, дежурные медсестры начнут клевать носом, и она сможет незаметно выйти из комнаты, и никто не помешает ей осуществить отчаянный замысел.

Она выждала еще час, то и дело поглядывая на циферблат; надела кеды — единственную пару обуви без каблуков, которая у нее была, и, убедившись в том, что резиновая подошва позволяет ей ступать бесшумно, выскользнула в коридор, тихо затворив за собой дверь. Так же осторожно она кралась по больнице в тот злополучный вечер, когда потащила юношу в «Красный лев», но тогда ее сердце радостно билось в предвкушении триумфа, а теперь все надежды рухнули, кроме разве что надежды дать выход бессильной злобе, которая разъедала ей душу.

И направилась она тоже в другую сторону. Вместо того чтобы пойти по коридору, ведущему в мужское отделение, Надин осторожно спустилась по дубовой лестнице, стараясь, чтобы ступени не скрипели под ее шагами, и, оказавшись на первом этаже, двинулась в направлении склада. Походка ее была твердой и решительной — так спокойно и уверенно идет тот, кому уже нечего терять. Более того, ей даже хотелось, чтобы ее застукали, да, пусть сам главный врач застанет ее врасплох, но только уже потом, когда все будет сделано, — и вот тогда, подражая героиням сериалов в моменты торжества, она рассмеется ему в лицо и скажет, что он может хоть сейчас выгнать ее, это его право. Чемоданы у нее собраны, и она спит и видит, как бы поскорее распрощаться с больницей вместе со всеми ее обитателями.

И вот, повторяя вполголоса эти колкости, шлифуя едкие слова, как актер, который репетирует роль перед выходом на сцену, она добралась до склада. И сразу нашла что искала — остро наточенный топор, не слишком, однако, увесистый, чтобы ей, такой хрупкой, не составило труда его поднять. С топором в руке она покинула склад и пошла к зимнему саду; ее охватило волнение, и она уже не была так уверена в себе, но главное ее оружие — отчаяние — по-прежнему было при ней, никто не мог отнять его, и под защитой этой крепкой брони она казалась неуязвимой.

Ну что ж, здравствуй, зимний сад, подумала она, открывая дверь. Свет на этот раз она тоже решила не включать — из предосторожности, и мерцание гирлянд за окном снова разбегалось бликами по поверхности рояля, нащупывая во мраке его большое черное тело. Она направилась к сцене. И хотя на ней были кеды на резиновой подошве, Надин казалось, что каждый шаг отдается в тишине гулким эхом и она отстукивает марш по деревянному полу. Приближаясь к роялю, она замерла: звук шагов словно утопал в каком-то невнятном гуле, приглушенном, но все-таки явственном. Она прислушалась, но не услышала ничего, кроме собственного дыхания, которое стало прерывистым и чуть более тяжелым, чем обычно, — то ли от волнения, то ли оттого, что она несла топор. Ну конечно, успокоила она себя, я просто немножко запыхалась. И уверенно двинулась дальше. Но тут же встрепенулся и пришел в движение странный гул: это было не дыхание, скорее — тихое нашептывание, похожее на шорох, оно исходило не из ее груди, как ей показалось сначала, а из глубины зала, оттуда, где на стеклах был вырезан темный и блестящий силуэт рояля.

Изумленная Надин крепче сжала топорище и несмело пошла вперед. Отступать теперь, ясное дело, нельзя — не для этого она явилась сюда. Ни за что на свете она не повернет назад, пока не задаст хорошую трепку своему врагу. Чтобы набраться смелости, она снова стала придумывать разговор с главным врачом, однако на сей раз дерзила ему вслух — ее голос подминал под себя чужеродный шум. В детстве Надин всегда пела, когда хотела побороть страх, да и солдаты, идущие на бой, разве они не горланят песни? «Это был „Стейнвей“, уважаемый мистер, а теперь его не стало. Груда хлама, искореженный металл и щепки, которые вполне сгодятся для камина». Но каждый раз, когда она замолкала, чтобы перевести дух или подобрать словечко поязвительнее, сквозь темноту опять прорывался слабый, истончившийся шелест, и у нее замирало сердце.

Чем глубже в зал она пробиралась, тем явственней становилось ощущение, что невесомый, хрупкий шепот исходил от рояля; глупости, ерунда, решила Надин, рояль молчит, пока к нему не прикасаются, стоит себе смирно, немой как рыба, и ждет, когда на нем заиграют. Или разнесут его, добавила она мысленно, чтобы завершить картину, но это слово «разнесут» вдруг предстало перед ней во всей своей странной, пугающей наготе, точно речь шла о чем-то большем, нежели груде железок и гладко обструганных досках.