Паола Каприоло - Немой пианист

В какой-то момент, не скажу точно когда, нас высаживают в городе под названием Зальцбург. Вместе с остальными Браун становится в очередь в туалет, потом вместе с остальными занимает очередь на фуникулер, и его поднимают к громадному замку, который высится на холме. Сперва мы разглядывали замок с подножья холма, а теперь стоим на вершине и смотрим вниз на город, на зыбь его крыш и зеленоватые купола соборов. Вот экскурсовод ведет нас внутрь замка, который напоминает Брауну острог: высокие голые стены, узкие переходы, крытые галереи, где каждое слово отдается грохочущим эхом, как в ущелье. Затем обратно вниз, пешком, по крутой тропке, слева и справа волнуются деревья, и снова — церкви, фонтаны, дворцы, группа останавливается везде на минуту, восторгается великолепием и, запыхавшаяся и обессиленная, рысью мчится дальше. Солнце уже низко, косые лучи припадают к земле и бьют в глаза, и каждый раз, выскакивая из зева собора или из крошечного дворика на улицу, Браун щурится, ослепленный светом.

Потом — шум в ресторане, настолько оглушительный, что пыльный шелест моих мыслей становится неразличимым, официанты стукают передо мной тарелку с едой, уже почти остывшей; несмолкаемая болтовня коллег, в которой я не могу или не хочу принимать участие, правда, иногда, сам не понимая зачем — наверное, чтобы не слишком выделяться, — я присоединяюсь к их пронзительному гоготу. Только потом я заметил в глубине зала музыкантов, одетых в костюмы придворных, флейты и скрипки тщетно пытались привлечь к себе внимание, а может, даже и не пытались. Распределение по комнатам в гостинице, Брауна селят вместе с сотрудником из его отдела по фамилии Челленджер (если я правильно помню, его звали именно так) — раньше он даже был ему симпатичен, однако теперь Брауна тяготит его присутствие, ему хочется побыть одному, чтобы привести в порядок мысли, успокоить ум. К счастью, я захватил с собой кое-какие бумаги по работе, балансы, которые нужно было свести к концу месяца. Не то чтобы в этом была особенная необходимость, просто работа могла послужить поводом остаться наедине с самим собой, к тому же (вы, наверное, понимаете, о чем я) считать, заниматься цифрами — это верное средство вновь обрести почву под ногами, отличное лекарство для взбудораженного ума. Счет дисциплинирует, требует собранности, заставляет идти строго по прямой, не петляя и избегая опасных поворотов. Итак, Браун уселся за стол и начал сводить балансы, а Челленджер, вынужденный соблюдать тишину, углубился в чтение детектива, растянувшись на кровати. Правда, скоро до меня донесся его сочный храп, но это вовсе не мешало, скорее, наоборот, успокаивало, храп был верным залогом моего одиночества. Беспокоили разве что цифры: продвигаясь в работе, Браун стал все чаще замечать, что цифры восстают против всякой логики и превращаются в бессмысленные, пораженные безумием сущности, неисчисляемые и хлынувшие на страницы в комбинациях, начисто лишенных смысла.

Ничто и никогда в жизни меня так не обескураживало и не сбивало с толку, как этот хаос, прорвавшийся оттуда, где я искал строгого порядка и ясности, ничто меня так не тревожило, как вспыхнувший против всякого ожидания бунт цифр, а ведь я всегда считал их самыми верными и послушными своими помощниками, и теперь в них проснулась злоба, они словно с цепи сорвались, в открытую враждовали со мной и отказывались подчиняться рассудку. Обуздать их невозможно. Невозможно добиться покорности. Челленджер мирно храпит в своей кровати, а у бедняги Брауна даже дух перехватило, настолько его испугали бессмысленные столбцы цифр.

В конце концов я сдаюсь. Оставляю на столе балансы и на цыпочках, как злоумышленник, покидаю комнату. Бесшумно, точно заговорщик, спускаюсь по лестнице, выхожу, прошмыгнув, согнувшись в три погибели, мимо стойки администратора, вдыхаю полной грудью ночной воздух и принимаюсь кружить по темным переулкам, которые хитрой сетью оплели гостиницу. Браун смотрит по сторонам и не узнает ровным счетом ничего — ни улиц, ни домов, ни даже вывесок магазинов, будто он впервые оказался в городе, который незадолго до того исходил вдоль и поперек, ступая вслед за экскурсоводом; перед ним совершенно другой город, по крайней мере, так ему кажется, — молчаливый и зачарованный, где не промелькнет тень прохожего и лишь статуи наблюдают за ним, притаившись в нишах, или с пьедесталов, с фронтонов церквей; в их каменных взглядах он читает обещание безбрежного, таинственного покоя.