Паола Каприоло - Немой пианист

Вечером в сочельник гирлянды зажгли раньше обычного, чтобы шустрые огоньки радовали глаз гостям; и действительно, родственники и попечители, которые приехали сюда встречать Рождество, и даже посыльные, доставлявшие последние ящики с продуктами, были приятно удивлены: угрюмое, насупившееся здание больницы вдруг превратилось в праздничный, гостеприимный дом, и, казалось, тут неуместно любое упоминание о болезни. Врачи и медсестры сняли халаты и после дневного обхода появились в обычной одежде, теперь их было не отличить от пациентов и гостей, что опять-таки укрепляло иллюзию нормального, настоящего торжества. Но главное — рождественский ужин. В своей поздравительной речи главный врач подчеркнул, что этот ужин — трапеза в кругу семьи, большой, дружной, крепкой семьи, которая собралась, чтобы отметить радостное событие, и многие из присутствовавших сочли, что это сравнение с семьей, пусть оно и не так уж оригинально, вместе с пестрыми украшениями, которые скрывали постылую белизну стен, наполнило столовую уютом.

Смущение Розенталя, хмурое лицо Надин, отсутствие кое-кого из пациентов, выбравших, как нарочно, именно этот день для блуждания в дебрях своей болезни, не смогли омрачить праздника. Когда же в столовую внесли блюдо с рождественским пудингом, с пылу с жару, — повара вложили в пудинг всю свою душу и вконец обессилели, пока готовили его, — все выглядело настолько убедительно и впечатляюще, что даже на самых отъявленных скептиков снизошло умиротворение.

Немого Пианиста мягко, но настойчиво попросили спуститься в столовую и разделить трапезу вместе с остальными — если не ради самого угощения, то на худой конец ради гостей, которым не терпелось хоть одним глазком взглянуть на знаменитость. К выбору его соседей по столу подошли крайне ответственно и в итоге усадили юношу между миссис Дойл и малышкой Лизой — обе не отличались болтливостью и не докучали назойливыми разговорами; напротив расположился главный врач, он украдкой наблюдал за пациентом и, воспользовавшись паузой в беседе с попечительницей-аристократкой, то и дело подбадривал его улыбкой. Одному из врачей поручили следить за графиней Х., которая до последнего умоляла посадить ее рядом с пианистом и теперь, сосланная на другой конец стола и безутешная в этом своем горе, всячески пыталась привлечь его внимание.

Опале подверглась не только графиня: приближаться к юноше строго-настрого запретили и Надин, и та, смирившись со своей участью, глядела на него издалека, тайком от главного врача. Впрочем, подумала она, без всякого удовольствия проглотив пару ложек пудинга, хотя бы на Рождество они могли сделать исключение, не стоило так наряжаться и прихорашиваться, чтобы изнывать от тоски за самым дальним столом. Прошло всего несколько дней после жуткого разговора в кабинете главного врача, в результате которого ее разлучили с пациентом, и уже она с трудом верила, что раньше между ними были такие близкие и доверительные отношения, если, конечно, «близкими» можно назвать отношения односторонние, без всякой обратной связи. Но даже такое положение дел не в пример лучше полного отчуждения, на которое ее обрекли, не посчитавшись с ее прежними заслугами, а ведь именно она нашла юношу на пляже и целым и невредимым доставила сюда, в неблагодарные стены больницы.

Со вздохом Надин отодвинула тарелку с пудингом. И не беда, что ее соседи по столу, санитары, уборщицы и прочие мелкие служащие, зная, что она впала в немилость, решили не обращать на нее внимания и даже не пытались вовлечь ее в разговор, — по крайней мере, думала она, оставили меня в покое, и я могу настрадаться вволю. Она упивалась собственной болью с горьким наслаждением, исступленно, не сводя глаз с пациента, чтобы еще сильнее разбередить свою рану, и размышляла о зияющей пропасти между рождественским весельем и ожидающей ее судьбой, где все рисовалось в мрачных красках. Скоро она распрощается с больницей — в общем-то ей никогда не удавалось вписаться в эту среду, однако сейчас больница показалась ей домом, родным гнездом, из которого ее так жестоко выкинули; о «Красном льве» она думала с щемящей тоской, ей будет не хватать вкусного пива, и приветливых стен, обшитых деревом, и бармена, и знакомых посетителей, ей будет не хватать даже равнодушного молчания и небрежных, мимоходом брошенных фраз, которыми ее встречали в кафе. А там, в огромном городе, она уже не вдохнет запаха моря — резкого, солоноватого запаха горизонта, который здесь чувствуется повсюду и укутывает тело приятным, щекочущим возбуждением, как стакан вина, выпитый залпом.