Нэнси Хьюстон - Дольче агония

— Да, — отвечает Брайан. — Это наш сын. Чернокожий парнишка. Мы его усыновили, взяв из больницы в Роксбери, когда ему было от роду две недели. Мать еще ходила в колледж, она не могла оставить его у себя.

— Я не понимаю, — вздыхает Бет, покусывая костяшки пальцев.

— Что же вам непонятно? — роняет Чарльз, стараясь, чтобы его голос продолжал звучать на низких бархатных нотах, подчеркивая резкость слов. — Вы хотите сказать, что, поскольку вы его усыновили совсем маленьким и растили так, как если бы он был вашим собственным ребенком, внушая ему исключительно свои просвещенные, либеральные идеи, трудно постичь, как он мог опуститься до уровня своей примитивной, грубой негритянской природы?

— Нет, я имела в виду не это , — сказала Бет.

— Белым не следовало бы усыновлять черных, — заявляет Чарльз.

— Ну и ну! — Хэл поднял бокал. — Да здравствует сегрегация! Пускай белые и черные ходят в разные школы! Закрепить за ними разные места в автобусах! Учредить для них отдельные сортиры в общественных местах!

— Расовая ненависть не исчезает от того, что ее формально объявляют незаконной, — продолжает Чарльз, его голос по-прежнему нежен, как летний ветерок. — Во внешнем мире ваш Джордан сталкивался с ней ежедневно, нахлебается по горло, а вечером приходит домой, и вы хотите, чтобы он вел себя так, будто все идет как по маслу… Вам невдомек, до какой степени его загнали в тупик?

— Я бы съел еще немного рубленого мяса. — Леонид резко меняет тему.

— И кусочек индейки туда же? — подхватывает Хэл.

— Ладно… только, пожалуйста, небольшой.

— Еще кому-нибудь подложить индейки?

— Да… Мне тоже… Еще бы! — откликаются сотрапезники, и миски с овощами, передаваемые по кругу, снова обходят стол.

— А за что его упекли в тюрягу? — оживившись, вопрошает Хлоя.

— О, за пустяки, отвечает Брайан. — Грабил прохожих по мелочи, только и всего. Это его седьмой приговор за четыре года, и статья все та же. Мне надоело вносить за него залог. В первые разы он был еще несовершеннолетним, я мог сам его защищать. А теперь я ничего больше не в силах для него сделать. На сей раз он схлопотал полгода; надеюсь, это послужит ему уроком.

— Ну разумеется! — произносит Чарльз, перед глазами снова стены кухни, забрызганные мозгами брата Мартина, он стискивает зубы, прогоняя это видение. — В тюрьме чернокожие парни обучаются множеству захватывающих вещей!

— А кого он грабил? — любопытствует Хлоя.

— В основном старушек, — вздыхает Брайан. — Работенка для храбрецов. С корешем или двумя взять в кольцо бабулю, одиноко сидящую в городском саду на скамейке, малость ее потрясти, отобрать сумочку, да и смыться. Блеск, а? Воистину спорт отважных. Старушки черные, белые, латиноамериканки, никакой разницы — эти ребята не расисты.

— Может, ему нужны монеты? — предположила Хлоя.

— Вот-вот, монеты. — От гнева лицо Брайана багровеет, и тотчас стрекотание в ухе усиливается, достигая непереносимого уровня громкости. — Мы вносим за него квартирную плату и сверх того ежемесячно выдаем кругленькую сумму, но нет, ему этого мало. Нет, у него большие расходы, у нашего Джордана. На прошлой неделе я его навещал и как раз спросил, на какие столь важные нужды он тратит эти деньги. Хотите знать, что он ответил?

Молчание. Кэти и Леонид, заранее напрягшись, ждут слова «героин».

(Это случилось в воскресенье утром, вспоминает Кэти. В то утро они сели пить кофе после бессонной ночи, их взгляды встретились, никто не произнес ни слова, даже головой не кивнул, но решение ехать в Бостон было принято. Им было необходимо знать. Они не могли так больше. Все два часа пути прошли в полном молчании, Леонид сидел за рулем, Кэти застыла рядом, глядя прямо перед собой, сложив руки на коленях. Так как уже началась сильная жара, вскоре обещавшая стать изнурительной, они ехали, опустив все стекла; на полдороге в автомобиль залетела большая муха и принялась биться о ветровое стекло, она натыкалась на него снова и снова, первый раз, второй, пятнадцатый, но отказывалась сделать из этого выводы, тупо надеясь, что, может быть, на шестнадцатый твердое стекло внезапно сделается проницаемым и позволит ей вырваться на волю. В сознании Кэти повторяющееся прерывистое жужжание этой тупой мухи как-то связывалось с сигналом «занято», который она за последние три дня слышала сотни раз… не считая сонных наваждений, настигавших ее в редкие часы беспокойной дремоты. У развязки они припарковали машину под указателем на Дорчестер и, пройдя под эстакадой, наконец добрались до Пауэр-стрит. Вскарабкались на четвертый этаж маленького обветшалого дома с законопаченными окнами, дома, в который они никогда не заходили и где их сын был, похоже, единственным жильцом. В те минуты каждый шаг Кэти уже был глубоко осознан, полон решимости, обременен тяжестью трагедии. Ее взгляду, устремленному внутрь, истина уже открылась. Этот день перевернет твою жизнь, говорила она себе. Сейчас произойдет нечто огромное, такое, после чего тебе уж никогда не стать прежней, На сей раз случится большая катастрофа, из числа тех событий, о которых ты всегда напоминала себе, чтобы обрести равновесие перед лицом мелких невзгод. Плохие оценки Элис по математике, сломанная нога Марти, дерзости и вранье Сильвии, отказы журнальных редакций, которым ты предлагала напечатать твои стихи, споры с Лео по поводу счетов за электричество… Нечего кипятиться, вечно твердила ты себе, все это не более чем мелкие заботы. Не драмы. Не конец света. Зато сегодня все более чем серьезно. Нынче день, который всю жизнь разделит на До и После. Так что приготовься, голубушка.)