СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга первая

Следователь покусал себя за ус, поморщился и сердито сказал:

— Это вам только кажется, будто мы уничтожаем друг друга. По наивности кажется или по чему-то другому? На самом же деле — я вас уничтожаю! — Он присмотрелся к Корнилову, подумал и подтвердил:— И правильно делаю, совершенно правильно! Вы в каком звании закончили гражданскую войну?

— Капитан.

— В какой белой армии находились? Капитан? Под командованием какого генерала?

— Генерала Молчанова.

— Викторина Михайловича?

— Точно так! Вы знали генерала?

— Интересный был генерал. Ходят слухи — жив-здоров, живет в Сан-Франциско. Вы-то ничего о Викторине Михайловиче не слышали? С тех пор, как на Дальнем Востоке он воевал с Блюхером?

— Откуда же...— удивился Корнилов.

УУР был человеком осведомленным и сказал:

— Некоторые колчаковские полки сплошь состояли из уральских рабочих — из воткинцев, ижевцев, уфимцев. Вы ледовый поход по реке Кан вместе с воткинцами совершили?

— Вместе.

— Знаменитое дело. Вы комендантом в каких-нибудь населенных пунктах по пути отступления армии назначались?

— Однажды. В деревне Малая Дмитриевка.

— А в городах?

— Не было. Армия Молчанова шла тайгой, через города по железной дороге отступали эшелоны чехов.

— Не подпускали вас чехи к городам-то! Все-таки: в каких городах Восточной Сибири вы были, капитан?

— Тайшет. Нижнеудинск. Станция Зима.

— Улаганск?

— Улаганск? Нет, не был.

— Точно помните?

— Вне всяких сомнений.

УУР встал, подошел к окну. Долго там стоял, а вернулся к столу будто бы подобревший. Спросил:

— А вы песни крестьянские знаете? Хотя бы одну? Самарскую?

Корнилов не знал. Любил когдато слушать самарские песни и частушки, но не запомнил. Ни одной.

— Эх вы! — упрекнул Корнилова УУР.— Эх вы — «Ночевала тучка золотая» — знаете, «В моем саду мерцают розы белые, мерцают розы белые и красные, в моей душе дрожат мечты несмелые, стыдливые, но страстные!» — тоже знаете, а народной песни из родной своей губернии не знаете ни одной! А без этого и мужика, кормильца своего и родоначальника не знаете тоже. Ну так, издалека. Как графа Витте знали — усмехнулся вдруг УУР, а Корнилов тотчас вос пользовался этой усмешкой и впопад или невпопад, поскорее задал вопрос:

— А дикость деревенской жизни? — помните? Глеб Успенский? Другие народные демократы?

— А я бы их туда же, куда и вас: куда Макар телят не гоняет? Все вы одна шпана! В университетах обучились и ну шпынять мужика, плевать ему в морду. Добродетельно и умилительно плевать, а то — со злостью, разницы нет. Вот они когда уже явились, троцкисты! Не-ет, дворяне, те не забывали, чей хлебушко жуют, им теории в этом не мешали. А вот демократы дорвались до теорий — и нет чтобы принять их умозрительно, свысока и с чувством превосходства — откуда у них, у безродных, не дворян и не крестьян, этакое превосходство взялось бы? Нет, они сразу же теорию на знаменах рисовать, а со знаменами — все тысячелетние порядки жизни уничтожать! Вот и в студенчестве — это сколько же надо было университетских поколений прежде чем из студента-демократа образовался вечный студент? У которого от теорий голова кругом уже не идет отнюдь?! Который профессора послушает-послушает, а потом шасть на годок-другой по дорогам из конца в конец, поглядеть глазами, какая она на самом-то деле, матушка-Россия?! Какая она и каков ее народ, которому не теории справедливости нужны, а сама справедливость?!

— И песня! — подсказал Корнилов.

— И песня! — с готовностью подтвердил УУР.— Обязательно! Вот, поглядите-ка, сколько лет пройдет, и не так уж много, совсем немного, особенно если кто-нибудь с умыслом постарается, а кто-то, вот так же, как вы, руки опустит, отступится от своего хотя бы малого, но дельного русского дела,— и тогда от нас, от русских, ничего, кроме песен, не останется! Значит, песни тоже главные! — УУР как бы даже собрался запеть, но не запел, уже другим тоном сказал: — Я еще что о вас узнал? Я узнал, что, когда вы хлеб едите, вы песни-то в нем не слышите. Нет-нет, не слышите! А этого никак нельзя! Хлеб бабы и девки в поле жали, так не молчали, поди-ка? А зерно веяли, опять же не молча, уже это само собою?! Они пели при этом, и не раз, и не одну песню, а я после того чтобы ни разу их песни не услышал, поедая тот хлеб?! Да какой же это человек после того? Сколько же он и глух и нем? Он уже после того троцкист какой-нибудь, вроде вас... Я еще не решил, это и от меня, это и от вас будет зависеть, но вот подождите — закончим с вами допрос, приобщим показания к делу, тогда я, может быть, и приду вас проводить в края, куда Макар телят не гоняет! Приду с гармоникой и спою вам песни, вы и в жизни своей не слыхивали! Где вам было их слышать-то в Санкт-Петербургах, в Самарах-Саратовах? Северные песни я знаю, поморские-беломорские, истинно русские, без посторонних, тем более иностранных, влияний и воздействий, либо на смыкании двух великих песенных стихий, русской и украинской, в Курской губернии услышанных. Я умею. Я песни собирал едва ли не от самой Варшавы и до Челябинска, от Соловецкого монастыря и до Екатеринодара, это ваш Глеб Успенский на всем том великом пространстве не услышал их ни одной, а какое же, спрошу я вас, какое имеется право у человека не слышать их? Вот вы? Вы их тоже не слышали, потому вы и есть человек никакой!