Адольф Рудницкий - Нелюбимая

Молчаливо и невесело проводили они Петра в гостиницу. Ноэми подсчитывала, сколько еще дней им предстоит провести вместе. Она видела дурные сны. Однажды ей приснилось, будто Петр выдавливает у Камила угри. Когда она проснулась, Камил еще спал. Ноэми хотелось взять его руку, погладить ею свое лицо, шею, грудь, хотелось сказать ему: «Утешь меня, утешь же меня, посмотри, какая я несчастная». Однажды в каком-то городке они видели мать с ребенком. Ребенок сидел на перилах моста, мать придерживала его, а он глядел в воду и кричал:

— Льес, льес!

Мать тщетно объясняла ему, что это не лес, но малыш без умолку выкрикивал:

— Льес, льес.

— Льес, — тихонько повторяла Ноэми, — льес…

Две долгие недели тянулся визит Пётруся, наконец он уехал. Когда они вернулись с вокзала домой, комната была еще залита солнцем, хотя день клонился к закату. Они сели друг против друга, как всегда, молча. Как всегда в прежние времена, потому что, пока здесь был Пётрусь, в комнате звучал голос Камила; оказалось, что он вовсе не молчалив, а, напротив, разговорчив, иногда даже необыкновенно разговорчив. Теперь он снова молчал. Круги, расходившиеся по воде, все уменьшались и уменьшались — и ей казалось, что она ясно это видит. Ноэми почему-то вообразила, что Камил — это и есть тот большой камень, который бросили в пучину вод. Круги, в течение двух недель расходившиеся вокруг него, создавая видимость хорошей, настоящей жизни, теперь быстро исчезали. Камил, пожалуй, тоже должен был это чувствовать, раз Ноэми так сильно это чувствовала.

«Какой чудовищный рассвет, — подумал Камил, проснувшись на следующий день. — Подлинно застывшее время! И в эту тишайшую пору дня уже такой шум в голове. Пять! Самое удивительное во всем этом — строгая пунктуальность. Пять часов. Как вчера, как позавчера. Целую неделю я просыпаюсь в одно и то же время. Мысль берет верх над плотью…

Как, по существу, жестоко, — продолжал он размышлять, глядя на искаженное гримасой лицо спящей Ноэми, — то, что я задумал. У меня нет никого более близкого, чем женщина, которая лежит здесь рядом со мной, и все-таки я собираюсь уйти, зная, что это может ее убить. Однажды я сказал себе: «Эта женщина заслонила от меня мир», — и с тех пор я бунтую. Однажды я сказал себе: «Нет, я не хочу ее, для меня она недостаточно хороша». Никогда я не осмелюсь отвести ее к отцу и представить: «Вот моя жена». Слова эти повлияли и продолжают влиять на мое поведение. Я извожу себя в борьбе со своим решением, так же как она изводит себя в борьбе со своим чувством. А ведь я уверен, что если бы я тогда сказал себе: «С этой женщиной я останусь до конца жизни», — дни наши сложились бы иначе. А я мог сказать так тогда. Сегодня я уже зашел слишком далеко, хотя и сегодня еще мог бы сказать, но я не хочу . Не не могу , а не хочу — вот где правда. Пять! Через шесть часов я тайком уйду отсюда. На этот раз — навсегда».

В течение четырех недель Камил скрывался в «Юзефине» — небольшой усадьбе, превращенной в пансионат. Потом, когда кончились деньги, ему пришлось вернуться в Варшаву. Целый день, не соблюдая ни малейшей осторожности, он бродил по тем улицам, где мог встретить Ноэми. Впрочем, не прошло и часу после его приезда, как он наткнулся на нее. Она быстро шла, устремив взгляд куда-то вперед, бледная, чуть пожелтевшая и при этом необычайно красивая, почти величественная. Камила потрясла красота Ноэми, ее пышные, волнистые черные волосы, высокий чистый лоб, горящие ореховые глаза. Потом еще долго он находился под впечатлением поразившей его красоты, причем он восхищался ею как человек со стороны, вполне объективно. К сожалению, эта реакция служила доказательством мертвенности его чувства, — да, именно такая объективная реакция.

Проходя мимо Ноэми, он смотрел ей в глаза с улыбкой, значения которой не сумел бы объяснить. Ему хотелось, чтобы именно она его заметила, хотя на протяжении четырех недель деревенской скуки он убеждал себя, что, порвав с Ноэми, он с каждым днем приближается к новой, настоящей жизни. Ноэми, однако, его не заметила, она шла, куда-то заглядевшись, чем-то встревоженная. На ней было все то же убогое, ветром подшитое голубое пальтишко; значит, она не выкупила теплое пальто, хотя уже стоял октябрь. Мелкий, по существу, факт объяснил ему, собственно говоря, все: ничего не изменилось, она по-прежнему не заботится о себе, за своим чувством не видит мира. Ее беспомощность, ее одиночество обезоружили Камила. Бегство оказалось бессмысленным.