Владимир Крупин - Время горящей спички (сборник)

Утро. Сижу на ступенях во дворе храма. Тут договорились собраться. Думаю: «Вот и свершилось главное в моей жизни причастие, вот и произошло главное событие моей жизни». Но потом думаю: надо же еще и умереть и заслужить смерть мирну, христианску, непостыдну, надо же вымолить «добрый ответ на Страшном судище Христовом».

Встает солнце. И, конечно, не один я мысленно произношу: «Слава Тебе, Показавшему нам свет!» Оно бы не пришло на землю, если бы не молитва на земле и если бы не эта ночная служба.

И как же легко дышалось в это утро, как хорошо было на сердце. Оно как будто расширилось, заняло во мне больше места, вытесняя все плохое.

На обратном пути заговорили вдруг о Гоголе, о его паломничестве в Иерусалим и о том разочаровании, которое он испытал. Видимо, он ждал чего-то большего, чем получил. Но ведь вспоминают же его современники, что он стал мягче, добрее, сдержаннее.

Вспомнил и я свою первую поездку. Очень я страдал после нее. Думал: если я стал еще хуже, зачем же я тогда был в Святой земле? И спас старый монах Троице-Сергиевой лавры, сказавший: «Это ощущение умножения греховности, оно очень православно. Святая земля лечит именно так: она открывает человеку его греховность, которую он раньше не видел, ибо плохо видели его духовные очи сердечные. Святая земля дарит душе прозрение».

А вот и наш милый Горненский приют. Матушка, жалея сестер, советует отдохнуть хотя бы полтора часика. Но почти у всех послушания. И уже через два часа колокол Горней позовет нас на службу, в которой будут те же удивительные, спасительные слова литургии, что звучали ночью у Гроба Господня, только уже все по-русски. И все-таки, когда зазвучит: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф», — отголоском откликнется: «Агиос, Агиос, Агиос Кирие Саваоф».

…Поздняя ночь или очень раннее московское утро. Гляжу на огонек лампады, на Распятие, и возникает в памяти слуха мелодия колокольцев кадила у Гроба Господня, и ощущаю, как молитвы, произносимые у него, «яко дым кадильный», восходят к Престолу Господню.

Конечно, без прогресса никуда. Но в искусстве лучший прогресс — это следование традициям. Европа оттого вознесла русский модерн, что уже пресытилась своими выкаблучниками. А так, модерн бездушен. Козе понятно, что это выдрючивание есть обслуживание своего круга. Но «свой круг» хочет постоянно расширяться и влиять на все круги и внаглую доказывает, что, например, «Черный квадрат» — это гениально (куб, вечность, тайна, бесконечность, приход в Россию большевизма… всего наплетут), а васнецовские «Три богатыря», «Аленушка», например, — раскрашенные фотографии.

Ну ладно. Все это было. Эренбург, например, называл статуэтку, изображающую спокойного слона, пошлостью, а скульптурку слона в период половой страсти, поднявшегося на дыбы, задравшего хобот, гениальной. («Люди, годы, жизнь»). Все им бури хочется.

Тот же «Черный квадрат». Дикость же. Для дураков. Но горланят, загнали же испуганное правительство в необходимость покупать эту черноту за миллионы.

Но ладно. Расскажу об опыте, бывшем недавно и, конечно, нашими тэвэшниками народу не рассказанном. Опыт таков. На стене были помещены репродукции картин Нестерова, Левитана, Куинджи, Малевича, Шагала, Кустодиева, Кандинского, еще кого-то. Перед каждой картиной был поставлен столик, а на него был поставлен стакан молока. Молоко свежее, налитое в стаканы из одной банки.

Вопрос: в каком стакане молоко скисло всех быстрее? Подсказать? Зачем, все и так сразу сообразили. Конечно, у «Черного квадрата». Всех позднее — у «Березовой рощи» Куинджи. Вспомним ее радость, простор, свежее дыхание.

Еще доказательство, показывающее не только пошлость, но и вред модернистов всяких. Коровы прибавляют надой, когда звучит классическая музыка, и, соответственно, убавляют его при грохоте всяких тяжелых и легких металлистов.

Птицы несутся лучше, цветы цветут, а не вянут, когда слышат, а они слышат, Чайковского и Глинку.

То есть коровам и траве понятно то, что не доходит до демократических искусствоведов.

Мне не верилось, что когда-то побываю на Святой земле. И теперь, когда уже дважды был на ней, не верится, что своими ногами ступал по следам Спасителя. Все как приснилось: и в этом дивном сиянии лучезарного сна вновь и вновь, уже совершенно бесплотно, иду по долинам и горам Палестины. Господи Боже мой, это я, грешный, поднимался на Фавор, это мое грешное тело погружалось в целебные струи Иордана, мои глаза видели Мертвое море и долину Иосафата, мои руки касались мрамора и гранита Голгофы и Вифлеема. И это я пил из источника Благовещения Пресвятой Богородицы в Назарете. Я, грешный, стоял на развалинах дворца царя Ирода, откуда был отдан приказ убить вифлеемских младенцев. Четырнадцать тысяч ангельских душ возлетели, славя Господа, к престолу Всевышнего, а еще через тридцать три года в страшную пятницу эти ангелы Божии рыдали у распятия Христа, а в воскресенье вместе со всеми небесными силами славили его Воскресение.