Курт Воннегут - Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями

Сенатор в бешенстве выскочил из конторы и кинулся прочь.

Элиот отнял руки от ушей, кончил одеваться, как будто ничего не случилось. Присел завязать шнурки. Завязал, разогнулся и вдруг весь окостенел, как мертвец.

Зазвонил черный телефон. Элиот не снял трубку.

Каким-то образом Элиот все же ухитрялся следить за временем. Когда до прибытия его автобуса в Пилгород оставалось десять минут, он слегка оттаял, встал, деловито поджал губы, снял нитку, прилипшую к костюму, вышел из конторы и направился к кофейне. Ссора с отцом испарилась с поверхности его памяти. Элиот вышагивал весело, словно повеса из чаплинского фильма.

Он наклонялся и чесал за ухом собак, когда те, виляя хвостами, приглашали его отдохнуть на тротуаре. Новый костюм досаждал ему, давил в шагу и под мышками, похрустывал, словно был подшит газетами, — напоминал Элиоту, как он принаряжен.

Из закусочной доносились голоса. Элиот прислушался, стоя у дверей. Он не узнал говоривших, хотя там сидели его друзья. Три человека уныло толковали о деньгах, которых у них не было. Разговор то и дело умолкал, потому что мысли, как и деньги, шли к ним туго.

— В общем, — сказал один из них наконец, — бедность не позор…

Это было начало доброй старой шутки, придуманной местным острословом Кином Хаббардом.

— Нет, — подхватил другой, договаривая, — но большое свинство.

Элиот пересек улицу я вошел в страховую контору начальника пожарной дружины Чарли Уормергрена. Чарли был не из тех, кто позволяет себя жалеть, он никогда не обращался в Фонд за помощью. Таких, как Чарли, в округе насчитывалось человек семь — им, действительно, благодаря свободному предпринимательству жилось отлично.

Пресловутой секретарши Чарли в конторе не оказалось, ее услали по каким-то делам. Когда Элиот вошел в контору, там, кроме Чарли, был еще только один человек — Нойз Финнерти, он подметал пол.

Нойз куда быстрее Чарли смекнул, что Элиот не в себе. Он бросил подметать и превратился в слух. Нойз был любопытен до сладострастия. Чарли, подогреваемый воспоминаниями о многочисленных пожарах, на которых они с Элиотом когда-то отличились, не заподозрил ничего неладного до тех пор, пока Элиот не поздравил его с наградой, хотя Чарли получил ее три года назад.

— Элиот, ты что — разыгрываешь меня?

— Почему разыгрываю? По-моему, это большая честь.

Речь шла о медали, выпущенной в честь юного Горацио Элджера, которую Чарли в 1962 году получил от индианского отделения клуба консервативных молодых дельцов-республнканцев.

— Элиот, — испуганно сказал Чарли, — но ведь это было три года назад!

— Разве?

Чарли встал из-за стола.

— Мы еще сидели у тебя в конторе и решили отправить этот дурацкий значок обратно.

— Да что ты?

— Мы вспомнили всю его историю и решили, что это — черная метка.

— Почему мы так решили?

— Это ты копался в истории, Элиот.

Элиот слегка нахмурился:

— Я забыл.

Нахмурился он просто из приличия. На самом деле его забывчивость ничуть его не тревожила.

— Они начали награждать этой медалью с 1945 года. И до меня роздали шестнадцать штук. Теперь вспомнил?

— Нет.

— Из шестнадцати удостоенных медали в честь молодого индианца Горацио Элджера шестерых посадили за мошенничество и неуплату подоходного налога, четверо отбывали срок кто за что, двое подделали военные документы, а один угодил на электрический стул.

— Элиот, — продолжал Чарли, начиная волноваться, — ты слышал, что я только что сказал?

— Ну да, — ответил Элиот.

— И что я сказал?

— Забыл.

— Но ты говоришь, что слышал.

Тут вмешался Нойз Финнерти:

— Он только одно слышал — как у него внутри щелкнуло.

Нойз подошел ближе, чтобы получше присмотреться к Элиоту. В его интересе сочувствия не было. Он рассматривал Элиота, как врач. И Элиот отнесся к нему как к врачу, будто добрый доктор направил ему в глаза яркий свет и разглядывает, что там.

— Да уж щелкнуло у него внутри, не сомневайтесь! Будь здоров, как щелкнуло!

— Черт побери, что ты несешь? — спросил Чарли.

— У меня на это дело еще с тюрьмы ухо натренировано.

— Мы же не в тюрьме.

— Ну и что ж, это всюду бывает. Просто за решеткой привыкаешь ко всему прислушиваться. Посидишь там подольше — и смотреть-то вовсе отучишься, зато слушаешь в оба уха. И все следишь, не щелкнуло ли у кого. Взять вас двоих — думаете, вы больно дружные? Думаете, вы его знаете как свои пять пальцев? Да если б вы его знали, и пусть бы он вам не нравился даже, просто знали бы — и все, вот тогда бы вы за милю услышали, как у него внутри щелкнуло. Когда кого знаешь, так видишь — что-то его грызет, что-то его будоражит; может, ты никогда и не допрешь, что это за штуковина такая, но одно понятно — от нее он и фордыбачит, от нее и глаза у него будто с секретом каким. Ты ему, бывает, скажешь: «Полегче, полегче, не переживай» или, бывает, спросишь: «Ну чего ты заводишься? Чего заводишься? Ведь знаешь, что опять угодишь в беду!» Только сам-то понимаешь — толку от твоих разговоров никакого, все равно эта штука внутри не даст ему покою. Скажет ему; «Прыгай!» — он я прыгнет. Скажет: «Укради!» — украдет. Скажет: «Завопи!» — завопит. И будет она жужжать у него внутри, как заводная, разве только он умрет молодым или все ему в жизни удастся и никакая беда не стрясется. Скажем, работаешь ты с таким парнем рядом в тюряге в прачечной. Ты его уже двадцать лет знаешь. Работаешь себе рядом и вдруг услышишь — у него внутри как щелкнет! Ты на него уставишься. А он и работать перестал. Обмяк весь. Спокойный такой стал. Тихий такой. Заглянешь ему в глаза, а уж там никаких секретов. Он тут даже как звать его забудет. А потом снова примется работать, но уж прежним ему не быть. Эта штука, что его будоражила, больше не зажужжит. Все, точка, завод у ней кончился. И у человека того жизнь его прежняя, когда он все чудил чего-то, тоже кончилась — точка!