Владимир Орлов - Земля имеет форму чемодана

Но неподчиняемое разуму болезненное желание наступить на ноющий зуб потянуло Куропёлкина в бункер.

Перед тем Куропёлкин посмотрел на корешки книг, оставленных ему для утоления умственного голода. «Чур меня!» — готов был вскричать Куропёлкин. На полке стояли два коричневых тома «Анны Карениной» и три тома сочинения Стига Ларссона. Были там и другие книги, потоньше, но запоминать их названия Куропёлкин не пожелал.

И спустился в бункер. Что Куропёлкин посчитал признать ноющим зубом? Разумеется, Башмак.

Башмак лежал под подушкой и был тих. Куропёлкин осторожно приподнял его двумя пальцами, но нажать на говорящий гвоздик всё же убоялся. Позволил себе лишь прогулять Башмак по бункеру, переворачивал его так и эдак. Но ни звука не выдавил.

И слава Богу!

Куропёлкин намеревался было вернуть Башмак под подушку (хорошо себя вела), но подумал: отчего быть мебелью в бункере определили сундук с лоскутными одеялом и подушкой? Может, здесь полагалось отдыхать домовому? Против присутствия рядом с ним домового Куропёлкин не возражал бы.

Куропёлкин сдернул одеяло с сундука и стал постукивать по его крышке, надо признать, довольно обшарпанной. Сундук наверняка изготовили лет сто назад. А то и раньше.

Сундук был будто пустой.

Замок на кованых петлях не висел, и Куропёлкин приподнял крышку сундука. Чёрный колодец увиделся ему. Освещение в бункере было дрянное, и понять, насколько глубок колодец, Куропёлкин не мог.

Крышку он сейчас же и решительно захлопнул.

Отношений с колодцами иметь он более не желал.

Куропёлкин поспешил наверх, не задержался на первом этаже, испуг приволок его на чердак, при этом он принёс туда, поближе к небесам, и Башмак, в желании уберечь его от соседства с сундуком-колодцем. Башмак и так уже намаялся в путешествиях.

Дня четыре голодающий Куропёлкин валялся на лежанке и листал книги.

«Анну Каренину» с полки снимать он не стал. Знал, что и без ковыряний в тексте романа, и даже в случае если бы он ослаб характером и, поддавшись чужой воле, начал заново одолевать страницы Льва Николаевича и наткнулся бы на факты, порочившие влиятельного чиновника Каренина, он всё равно и у расстрельной стены выкрикнул бы: «Нате стреляйте! Но взяток он не брал!»

А вот громоздкими томами Стига Ларссона Куропёлкина неожиданно увлёкся. И ему стало стыдно. Какую чушь он, в беспечности озорства и безнаказанности, нёс в опочивальне арендовавшей его дамы. Впрочем, болтовня Куропёлкина вроде бы ей тогда нравилась. Ну, хотя бы усыпляла. Однако в романе-то, шуточно пересказываемом, речь шла вовсе не о столкновении журналиста с мошенником, а о трагической беде, вызванной деяниями нацистов. Его, Куропёлкина, клоунада не совпала с сутью жизни.

Но перед кем было ему теперь стыдно? Кабы он сам знал об этом. Оправдание: мол, барахтался в чужих правилах игры, сейчас его не устраивало. Будто бы не он сам вляпался в игры с чужими правилами! Из-за чего, кстати? Получается, из-за денег, что уж совсем Куропёлкину было противно, из-за склонности к авантюрам и принципу «А-а-а! Пусть всё будет, как будет!». А главное — из-за собственной дурости, проявленной в первом разряде Рижских или Ржевских бань! Из-за куражного состояния провинциального обалдуя, затосковавшего от одиночества (да ещё и без любви и без любящей женщины) в страшном городе, куда припёрся в грёзах будто бы здоровяка и удачника. А ведь и коренным московским жителям впору было сегодня очуметь в суете, толкотне локтями и прочих прелестях жестоких свобод и добыч.

Вот и он добыл удач целый сухогруз. Для перевозки отходов. Из порта А. в порт Б. По вертикальному боку Чемодана. Да ещё и говорящий Башмак в придачу.

На шестой день голодовки Куропёлкина в дверь прихожей позвонили. Куропёлкину бы вскочить и поспешить к кнопке над притолокой, а он и ноги не пожелал спустить с лежанки на пол и даже зевнул (для кого — неведомо), спать он вовсе не собирался.

Более в дверь не звонили и не стучали.

Возможно, стюард Анатоль, вспомнив о последних рекомендациях Куропёлкина и составив мнение о его натуре, отправился к шефам, на кухню, с докладом и за советами.

А Куропёлкин вскоре пожалел о том, что не поплёлся к двери, пусть как бы нехотя, в раскачку и с остановками, со скоростью откушавшего ядов таракана. Нет, голодовка пока ещё не изнурила его. Вода из-под крана и предполагаемый энергетический заряд из тюбиков поддерживали в нём чуть ли не бодрость. Истомило его ожидание чего-то неизвестного, но и неизбежного, и состояние неопределённости хода или поворота его судьбы. В частности, и чисто бытовой неопределённости. А что может быть противнее, даже и для терпеливого человека, нежели ожидание.