Владимир Орлов - Земля имеет форму чемодана

Но наконец-то они умолкли, госпожа улеглась в скромном своём алькове и мгновенно уснула.

Сомнений в прочности её сна у Куропёлкина не было, и он подумал: «Ну и ладно. Свободен. Можно и самому придремать. Заслужил…»

Сон Нины Аркадьевны был тихий, непорочно-целомудренный…

«Устала бедняга… Нинон…» — беззвучно умилялся Куропёлкин.

— Эжен, — услышал он деловитое, — так каковы ваши суждения о поэзии молодых нулевого десятилетия?

— Ну… — растерянно пробормотал Куропёлкин. — Всё же я, Нина Аркадьевна, в этом деле (чуть было не произнёс «дундук», однако поднапрягся и не сразу, но отыскал слово, подходящее для знатока Ларошфуко)… я в этом деле профан…

— И это все ваши суждения? — спросила Звонкова, как показалось Куропёлкину, с ехидством разочарования и будто бы с угрозой, этим разочарованием, возможно, вызванной.

Куропёлкину не захотелось огорчать Нину Аркадьевну. И он заговорил. Вывалил скороговоркой соображения И. Акульшиной и теоретика Алексея Б. (этого не упомянул, сам, мол, горазд на понимание явлений), снабдил свою энергично-торопливую речь выражениями (чужими) типа — «нераскупленное поколение», «напряжённость неловкости», «коммерческая несвобода словоизвержения, извините, слововыражения», нёс эту ахинею минут пятнадцать, начиная верить в значимость (или даже справедливость) произносимых им слов.

И выдохся.

Спать хотелось…

— Вы, Евгений Макарович, — спросила Звонкова, — сами-то стихи писали?

Вопрос этот смутил (или напугал?) Куропёлкина. Стыдно было ему выговорить правду. Желание спать пропало. Но и врать Нине Аркадьевне отчего-то сегодня не хотелось.

— Писал, — провинившимся молокососом пробурчал Куропёлкин. — Было такое. Посвящал какие-то идиотские стишки однокласснице в сельской школе. Больше я не грешил. И что же, вам смешны и совершенно бесполезны мои сегодняшние соображения?

— Нет, нет, ни в коем случае! — воскликнула Звонкова. — Очень, очень полезны! А уж ваши изыскания о нераскупленном поколении вышли как бы экономическими и, возможно, подвигнут меня на реально-выгодные дела.

— А не кажутся ли мои мысли однобокими и излишне категоричными? — робко поинтересовался Куропёлкин.

— В однобокости и категоричности, — сказала Звонкова, — часто укрывается своя сила. Мысли ваши потребуются мне завтра в первой половине дня, и прошу вас сейчас же запишите для меня всё, что тут вы произнесли.

— У меня здесь нет ни бумаги, ни ручки, — сиротой прозвучал Куропёлкин.

Кнопкой была вызвана камеристка Вера. За пять минут на её планшете корейских кудесников зачернели буковки литературоведческих и экономических соображений Куропёлкина.

Вера удалилась, а Звонкова будто уже выспалась и желала далее бодрствовать.

— А теперь, Женечка, почитайте мне стихи, — попросила Звонкова, — из сборников, вам присланных. Только не увлекайтесь.

— Я, конечно, ходил в кружки самодеятельности, плясал и пел, играл купцов с приклеенными бородами, — принялся оправдываться Куропёлкин, — но чтец-декламатор из меня никакой…

— Ничего, ничего, Женечка, — успокоила его Звонкова. — Не прибедняйтесь. Дикция у вас, как у Евгения Леонова. Все слова внятные.

«Ничего себе похвала!» — подумал Куропёлкин. Но это «Женечка», произнесённое дважды, до того растеплило его горячим сливочным маслом, размазало геркулесовой кашей по фаянсовой тарелке с розовыми цветами, что Куропёлкин не смог не выполнить просьбы Нины Аркадьевны и прочитал четыре произведения из сборников молодых.

При чтении четвёртого из них Звонкова заснула.

И всерьез.

Но теперь не мог заснуть подсобный рабочий Куропёлкин. Она назвала его «Женечкой», она ласково погладила его, как ребёнка, по головке.

Нинон…

Что бы это всё значило?

Обольщаться чем-либо Куропёлкин себе не позволял, жизнь — лучший учебник знания, и его многому научила, и теперь радоваться было нечему, ну, Женечка, ну, холеной, с парижскими запахами рукой по головке, и что? Ничего. И не стоило обволакивать себя фантазиями или хуже того — цветастыми, как кимоно от Кензо, видениями надежд. Дамочка вернулась из Парижа и Милана в кураже, восхищённая собой и своими приобретениями, готова была стать несвойственно-щедрой, от этих своих щедрот и одарила его, Куропёлкина, и Женечкой, и поглаживанием волос, хорошо хоть не догадалась ещё потрепать по щеке.

Куропёлкин повернулся на левый бок и закрыл глаза.