Надин Бисмют - Без измены нет интриги

— Ты в порядке? — снова спросил Петер и обернулся, словно проверял, иду ли я за ним.

Я опять ответила «да», хотя мне уже становилось немного страшно.

Лестница закончилась еще одной дверью, которую тоже пришлось отпирать. Петер светил себе зажигалкой, держа ее у самой замочной скважины. Дверь открылась, заскрипев точно так же, как и первая, и Петер вошел. Светя зажигалкой, выбрался на середину небольшого помещения и включил лампочку, висевшую под потолком на стареньком проводе. Я нерешительно шагнула вперед. Петера, казалось, забавляло мое испуганное лицо.

— Подойди ближе, — велел он.

Я продвинулась еще на пару шагов. От затхлости першило в горле. С потолка свисала паутина, кое-где до самого пола, единственное оконце было заколочено старой, прогнившей доской. Помещение оказалось круглое, метров шесть в диаметре. Стены от пола до потолка были сплошь покрыты странным граффити, сделанным, похоже, углем.

— Где это мы?

Не сводя с меня глаз, он ответил: в одной из башен замка. Подошел к стене и поманил меня.

— Знаешь, что это такое? — спросил он, поглаживая одну из надписей.

У меня не было ни малейшего желания играть в загадки. Еще ни разу за всю поездку я не чувствовала себя так далеко от дома. У меня почему-то зудела кожа, и хотелось чесаться с головы до ног.

Петер взял меня за руку и провел моими пальцами по надписи. Я почувствовала, как что-то вроде ила, холодное и склизское, забивается мне под ногти. Стена оказалась такой шершавой на ощупь, точно буквы высечены в камне. Я огляделась. Все эти надписи вдруг показались мне просто древними морщинами, изрывшими камень, словно лицо столетней старухи.

— Что это? — спросила я Петера, отдернув руку.

Он предложил мне сигарету, я отказалась, потому что к горлу подкатывала тошнота. Петер закурил сам.

— Что это? — повторил он и выдохнул дым. — Слушай, я тебе расскажу.

Во время Второй мировой войны, когда Нидерланды были под немецкой оккупацией, тогдашний владелец этого замка, торговец из Гааги, предложил своим друзьям-евреям укрыться в его усадьбе в Домбурге. Надежнее места, чем это захолустье, в ту пору для них было просто не сыскать. Они, конечно, с радостью согласились и приехали сюда вместе с семьями. Первое время им жилось неплохо, они даже немного огородничали в саду, но чем дальше, тем больше боялись, потому что и сюда долетала молва об ужасах, творившихся с их соплеменниками. Наконец они решили для пущей безопасности затаиться в башнях и не выходили оттуда, молясь, чтобы о них забыли. Но в один прекрасный день в Домбургский замок нагрянули немцы и допросили слуг. Те молчали. Тогда одного утопили в пруду, чтобы развязать язык остальным. В общем, их всех нашли в двух башнях: больше сотни евреев, которые умудрились буквально друг у друга на голове протянуть там почти три месяца, в нечеловеческих условиях. Бедняги с приходом немцев впервые за столько времени смогли разогнуться в полный рост и свободно вздохнуть, когда обнаружившие их солдаты решили, что женщинам будет полезно размять ноги в их обществе, и мужчины на несколько дней остались одни в своем убежище, которое, впрочем, уже таковым не являлось. А стены евреи и исписали за время своей жизни здесь; многие надписи уже почти стерлись. А те, что читаются, все сплошь жалобы, стихи, молитвы, иногда вперемежку, всего понемножку.

Петер затоптал окурок и умолк, пытливо поглядывая на меня, словно ожидая какой-то реакции. А я озиралась и думала: нет, это просто физически невозможно, больше двадцати человек сюда никак не поместятся.

— Врешь, это неправда.

— Правда, — ответил он и подошел ко мне поближе. — Все это чистая правда. Это история.

У меня потемнело в глазах. Я ведь знала в глубине души, что Петер не врет. Иначе кому бы вздумалось малевать здесь на стенах? Надписи были такие странные. Я хотела спросить, как же евреи столько времени мылись, ели, спали, писали и какали в такой тесноте, но словно вдруг разучилась говорить. Единственные слова звучали в голове — «гадость какая» или что-то в этом роде, не помню точно, но знаю, что я совсем не это хотела сказать. Я все-таки не совсем идиотка, история была страшная, и я это понимала. Вот тогда-то, кажется, меня и начало трясти. Я крепко-крепко прижала к груди пакетик с бельем и сланцами, как будто это был плюшевый мишка или что-нибудь еще, с чем не так страшно. Я почувствовала сзади дыхание Петера. Он обнял меня обеими руками за талию.

— Ты в порядке?

Я ничего не ответила. Он не мог не видеть, что меня трясет, но думаю, ему было плевать.