Татьяна Булатова - Мама мыла раму

– Ну и что?

– Как это «ну и что»? А откуда дети-то берутся?

Катька презрительно посмотрела на мать, подозревая ту в слабоумии:

– Ну не у всех же они оттуда берутся. У нас в классе многие без отцов растут. Это называется «неполная семья». У нас с тобой, между прочим, тоже неполная семья.

– Это с какой стати-то? – не согласилась Антонина Ивановна.

– С такой, – грустно продолжала рассуждать Катя. – У тебя тоже нет мужа.

– Ну у меня-то он был. А у Евы не было отродясь.

– Почему? – продолжала настаивать девочка.

– Откуда я знаю почему? Может, страшненькая она была в молодости. А может, невезучая просто.

– Как я? – уточнила Катька.

У Самохваловой сжалось сердце:

– С какой это стати?

– Ну ты же сама говорила: кто меня замуж возьмет? Страшненькая. Больная.

– Я-а-а такое говорила? – вытаращила глаза Антонина.

– Ты, – подтвердила девочка.

– Когда?

– Всегда. И вообще, мам, не в красоте счастье. Только не надо мне врать сейчас. Я все понимаю: ты же своего Петю не за красоту полюбила? Он же страшный!

– Никакой он не страшный.

– Страшный! – притопнула ногой Катька. – Даже Пашкова сказала, она тебя с ним видела.

– Когда это она меня с ним видела? – распушила перья Самохвалова.

– Вчера, – оборвала ее дочь и замолчала.

Антонина, пойманная с поличным, покраснела, а потом выпрямила спину, взметнула недавно обновленные кудри и с вызовом произнесла:

– Ну и что?

– Ничего, – спокойно обронила девочка. – Врать не надо. Я же вижу.

– Что ты видишь?

– Все, – уверила ее Катька и вышла из-за стола.

Ночью Антонина Ивановна не сомкнула глаз: она вроде и сама хотела поговорить с дочерью, но потом, когда удобный момент выдастся. Посадить вот ее рядом и сказать честно: так, мол, и так, хочешь – казни, хочешь – милуй. Стареет ведь твоя мама, сколько еще ей жизни осталось. Может, даже про здоровье добавить, что нужно это женщине, чтоб нравиться, и все такое. И не надо замуж выходить. Потому что смешно, в пятьдесят три-то года. Можно дружить, отдыхать вместе ездить, праздники отмечать. Опять же материально не так тяжело. Где гвоздь прибить, где сумку донести. Одним словом, как хочешь, Кать, а скрывать я больше не могу и не хочу, иначе что это за жизнь-то такая.

Вот так и хотела сказать, да не успела. Пашкова эта, как сорока, на хвосте принесла.

Утром, проводив дочь в школу, позвонила Еве на работу.

– Нотариальная контора, – поприветствовали ее в телефоне. – А Евы Соломоновны нет. Заболела.

– Заболела? – не поверила Антонина Ивановна и тут же бросилась звонить на домашний.

– Ничего не заболела, – опровергла нотариус Шенкель худшие предположения Антонины. – Слесаря жду.

– А врать-то зачем? – изумилась Самохвалова.

– Ну ты же врешь… – легко вынесла приговор Главная Подруга Семьи.

– Я-а-а? – возмутилась второй раз пойманная с поличным Антонина.

– Ты… Я тебя видела.

– Понятно, – не стала оправдываться Антонина Ивановна. – А чего ж молчала?

– А чего говорить? Не маленькая уже. Значит, надо.

– Да! Надо! – с гордостью подтвердила Самохвалова и почувствовала себя гораздо лучше.

– Ну, надо, значит, надо, – спокойно отреагировала Ева Соломоновна и переспросила на всякий случай: – А ты чего хотела, Тоня?

– Уже ничего, – буркнула подруга и повесила трубку.

«Никому ничего объяснять не обязана! – неистовствовала Антонина Ивановна, расхаживая по квартире из одной комнаты в другую. – Ни-ко-му ни-че-го!» Да и что могла объяснить страстная Самохвалова старой деве Шенкель?! Что у нее голова кружится от запаха мужского пота? Что сердце выскакивает и в груди так ломит, аж страшно становится? Что в животе сосет, когда она то самое, мужское, чует? Разве она это поймет?! А может, про старость ей рассказать? Как страшно, как одиночества не хочется, как в зеркало смотреть обидно. Как дочь растет и другие красавицы бегают. И еще хотелось прокричать ей, Еве, как много еще в ее теле нерастраченной любви, ненужной детям, не материнской! И как мучает ее эта любовь, не способная излиться вовне. Как терзает и требует повиновения. «Слушай меня!» – кричит она ей и заставляет вопреки всему смотреться в зеркало, шить платье и даже думать, не порадовать ли его чем-нибудь этаким. Много, что ли, он со своей этой Наташей видел?

Но рассказывать Еве это было нельзя, Катьке – тем более, а Санечка ни о чем, кроме как об Ирискином позоре, думать не могла. «Вот и попробуй не врать!» – извинила себя Антонина и поклялась остаток жизни прожить так, как ей хочется.