Эмманюэль Каррер - Изверг

Он переписал добрых восемь страниц, все в том же духе, и прокурор только что не облизывался от удовольствия, завершая чтение избранных отрывков пассажем, который он представил как жизненное кредо обвиняемого: «Главное — не верьте вашим друзьям, когда они будут просить вас говорить с ними вполне откровенно. Если вы окажетесь в таком положении, не задумывайтесь; обещайте быть правдивым и лгите без зазрения совести».

Обвиняемый вяло оправдывался:

— Это все касается моей прежней жизни… Теперь я знаю, что все не так, наоборот, только правда дает свободу…

Впечатление от всего этого, как и предвидел Абад, было ужасающее. Бедняжка Мари-Франс, приглашенная в качестве свидетеля следующей, не имела никаких шансов. Она начала с трогательного рассказа о своих первых с ним встречах в тюрьме. «Когда я пожимала ему руку, мне казалось, будто я сжимаю руку мертвеца, так она была холодна. Он думал только о смерти, никогда я не видела человека в такой печали… Всякий раз, уходя, я боялась, что следующего свидания не будет. А потом однажды, в мае девяносто третьего года, он сказал мне: „Мари-Франс, я приговариваю себя к жизни. Я решил нести этот крест ради родных Флоранс, ради моих друзей“. И после этих слов все изменилось». Да уж, после того, как она повторила эти его слова, ее показания утратили убедительность. Все думали о стишке, о немыслимой идиллии с бывшей учительницей Антуана: на этом фоне патетическая речь о «прощении, которого он не считает себя вправе ждать от людей, потому что сам себя простить не может», звучала просто смешно. Она же этого будто не понимала и напоследок представила Жан-Клода замечательным человеком, рассказав, что заключенные в тюрьме обретали в его присутствии мужество, заряжались от него радостью жизни и оптимизмом — луч солнца во тьме, да и только. Прокурор слушал свидетельницу защиты с улыбкой сытого кота, а Абад съежился так, что просто исчез в складках своей мантии.

Закончился предпоследний день суда, впереди были только речи обвинителя и защитника. Я ужинал с журналистами. Одна молодая женщина по имени Мартина Сервандони метала громы и молнии по поводу свидетельства Мари-Франс. Да она просто не от мира сего, и это даже не смешно — безответственно, почти преступно! Роман, продолжала она, негодяй худшего пошиба — бесхарактерный и сентиментальный, как его стишки. Но что поделаешь — смертная казнь отменена, он будет жить, проведет двадцать или тридцать лет в тюрьме, так что неизбежно встает вопрос о его психическом состоянии. Положительный сдвиг произойдет в одном случае — если он по-настоящему осознает, что совершил, перестанет разнюниваться, жалея себя, и впадет в настоящую, глубокую депрессию, которой всю жизнь ухитрялся избегать. Только так он имеет шанс когда-нибудь освободиться от теней лжи и посмотреть в лицо действительности. А худшее для него — войти с помощью святоши вроде Мари-Франс в новую удобную роль — великого грешника, искупающего вину молитвами. Из-за таких вот идиотов, к числу которых (она прямо так и сказала) относит она и меня, Мартина готова была ратовать за возвращение гильотины. «Он, небось, рад-радехонек, что ты пишешь о нем книгу, а? Он ведь только об этом всю жизнь и мечтал. Выходит, он хорошо сделал, что перестрелял всю свою семью — вот как мечты сбываются. Все о нем говорят, по телевизору его показывают, биографию пишут, глядишь, скоро канонизируют. Вот что называется „выйти в люди“. Блестящая карьера, ничего не скажешь. Браво!»

«Вам будут говорить о сострадании. Лично я свое приберегу для жертв», — такими словами началась обвинительная речь прокурора, длившаяся четыре часа. Обвиняемый предстал в ней настоящим демоном коварства, он якобы «принял двуличие, как принимают веру», и восемнадцать лет упивался своим обманом. Факты как таковые не вызывали на этом суде ни малейших сомнений, так что ставкой в поединке между обвинением и защитой оказалась истинность его суицидального намерения. Перечитав ровным, бесцветным голосом душераздирающий рассказ об убийстве детей, прокурор театрально всплеснул руками: «Подумать только! С ума можно сойти! Что должен был сделать немедленно преступный отец? Конечно, выпустить следующую пулю себе в голову! Но нет, он убирает оружие, идет покупать газеты — продавщица нашла его спокойным и любезным, — и даже сегодня он помнит, что не покупал „Экип“! Далее: убив своих родителей, он опять же не спешит последовать за ними в мир иной, все чего-то ждет, дает себе отсрочку за отсрочкой, уповая, вероятно, на одно из тех пресловутых чудес, что до сих пор всегда его спасали! Расставшись с Коринной, он возвращается домой и тянет почти сутки — надеясь на что? Что его подруга обратится в полицию? Что найдут мертвые тела в Клерво? Что жандармы придут за ним, прежде чем он сделает роковой шаг? Он решается наконец поджечь дом — в четыре утра, как раз в то время, когда мимо всегда проезжает мусоровоз. Он поджигает именно чердак, чтобы огонь увидели издали и сразу. Он дожидается приезда пожарных, чтобы проглотить горсть таблеток, срок действия которых истек десять лет назад. И наконец, на тот случай, если спасатели замешкаются, сочтя дом пустым, дает им знать о своем присутствии, открыв окно. Психиатры называют его поведение „ордалическим“, то есть он якобы положился на волю судьбы. Прекрасно. Смерть его не взяла. Выйдя из комы, вступил ли этот человек по доброй воле на тот мучительный путь искупления, о котором мы слышали здесь столько красивых слов? Ничуть не бывало. Он все отрицал, измыслив таинственного человека в черном, убившего у него на глазах его жену и детей!» Войдя в раж, прокурор не мог остановиться и на том основании, что у кровати обвиняемого был найден сборник детективных загадок на тему «запертой комнаты», предположил наличие дьявольского плана, тщательно продуманного, последовательно осуществленного и имеющего целью не только остаться в живых, но и доказать впоследствии свою невиновность. Абад с легкостью опроверг это предположение: слишком уж сатанински-ловким получался план по версии прокурора. Речь адвоката, по хлесткости не уступавшая обвинительной, строилась на следующем посыле: Роман обвиняется в убийствах и злоупотреблении доверием, но нельзя вменять ему в вину еще и то, что он не покончил с собой. С юридической точки зрения, придраться было не к чему, но с точки зрения человеческой ему вменяли в вину именно это.