Владимир Гончаров - Апокриф

— Да, как ты не понимаешь!! — запальчиво перебил ее Темар, — да говорил же я тебе уже: не можем мы проникнуть в Его замыслы! И способы, которыми Он их осуществляет, — тоже тайна для нас! Наше счастье уже в том, что нас пустили в этот мир! Сделали нас исполнителями великой воли! Пойми ты это, наконец!

— Спасибо, осчастливил! — перехватила слово Лорри и продолжала с напором. — Ничего себе, «великая» воля! Такое месилово дурацкое уже два года идет! Столько людей уже перебили… Тебя бы, дурака, к нам в госпиталь, посмотреть, как твой Бог калек штампует… для «неведомой идеи»! А попы твои все это благословляют… И Стиллеру, уроду этому, задницу лижут!

— Не смей!!! Не смей так говорить!!! — взвился Темар, — ты этого не понимаешь!!! Дура!.. Дура!.. Дура!..

Он вскочил, лицо у него пошло красными пятнами, голос срывался, и было непонятно, что он сделает в следующую минуту: бросится на сестру с кулаками, как случалось в детстве, или зарыдает от обиды…

Но в этот момент в комнату вошла Адди.

— Лорри! — с твердой укоризной заговорила она. — Ну ты для этого сюда пошла, да?! Вы здесь еще передеритесь, родственнички… Темар! Ведь она твоя сестра!

— «И враги человеку — домашние его…» — глухо отозвался Темар.

— Что-о-о!? — озлоблено переспросила Лорри.

— Да, не слушай ты его, — увещевала Адди, — это он все из Завета…

— Да я уже и так поняла! Все бубнит и бубнит… Вон у него на столе фотография… видела? Новый родственник, наверное… Памяти отца бы постыдился… мама, вон, в каком состоянии!

Темар к этому моменту, судя по всему, уже смог взять себя в руки. Он вновь уселся в молельной позе на свой ритуальный табурет. Глаза его пять были закрыты, но из правого — почти выдавилась слеза, застряв между плотно сжатыми веками. Как бы молясь или, может быть, разъясняя самому себе, он напряженно, но негромко произнес:

— «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, тот не достоин Меня».

Лорри, вскочившая было со своего места, вновь опустилась на кровать и упавшим голосом обратилась к сестре:

— Ну, ты послушай, что он несет…

— Оставь его, Лорри! Каждый человек имеет право перебеситься…

— И ты туда же! — среагировал на это Темар. — Никак не можете признать за человеком право на убеждения… на веру!

— Да верь ты ради Бога, во что хочешь, братик, — не могла не ответить Лорри, — но Стиллер — это перебор, кажется…

— Да пойми ты, — опять горячо заговорил Темар, — Стиллер, единственный за два десятилетия политик, который вспомнил о миссии нации, который наш дух, наконец, встряхнул, страну из гнилой спячки поднял! Единственный, кто свет истинной веры поддержал, за братьев наших реально вступился!

— Какая еще миссия? Ты о чем? Дух он встряхнул! Такой дух теперь идет, — дышать темно… Жили не тужили, и — на тебе!

— Лорри! Ты — какая-то ужасная материалистка! Обывательница! Тебе бы только — никто тебя не трогал, лишь бы твое семейство спокойно жило!

— Ну да! Да!! Ты, братик, между прочим, тоже — мое семейство… Вот за тебя я, действительно, переживаю. Да! Больше, чем за каких-то там «братьев»! Да! Вот такая я плохая! А если тебя — моего брата — заберут в армию воевать за этих самых «братьев»?

— Меня не заберут, сестричка!

— Это почему ты так уверен?

— Нельзя «забрать» того, кто идет сам!

— Кто — сам? Как — сам? Адди! Что он говорит такое?! Он же мать совсем убьет!

Адди во время этой последней перепалки стояла в дверном проеме, прислонившись плечом к дверному косяку, и как-то обреченно покачивала головой из стороны в сторону.

Наконец, она решительно сказала:

— Так, все! Дискуссия окончена. Все — по постелям! Время позднее. Не дай Бог, бабушка еще вашу свару услышит…

— Но, как же? — попыталась сопротивляться Лорри. — Ведь ты же слышала? Слышала?! Ведь…

— А, вот так! Пошли, я тебе говорю. Ну! — и она второй раз за последние сутки, твердо взяв Лорри за руку чуть повыше локтя, вывела ее из комнаты. На этот раз — из комнаты брата.

Лорри подъезжала к Продниппу в довольно паршивом настроении. Тут было все: и чувство вины перед Адди за свое, как ей иногда казалось, дезертирство из семьи в трудную для родных пору; и ужасное впечатление от состояния, в котором находилась мама; и беспокойство за уставшую, все более терявшую силы бабушку; и тяжелый осадок от ссор с братом при ощущении какой-то непробиваемой, выросшей между ними стены, и одновременно мучительная тревога за него, за его жизнь и за те последствия, которые могут возникнуть в случае, если (не приведи Господи!) с ним что-нибудь случится…