Дмитрий Быков - Квартал. Прохождение

Это можно понимать широко: например, так же я прополоскался в реке жизни, а теперь уплываю по ней. Или: ива вся мокрая, и я весь мокрый. Вообще строка «Так же вот и я» могла бы стать канонической, обязательной во всех прощальных хокку:

А мне больше всего нравится, естественно, из Басё:

Это мне понятно, это состояние я знаю. Поскольку хокку в русской традиции отсутствует, можно бы, конечно, писать на прощание частушку, но это гораздо более сложный жанр. Ахматова не без оснований полагала, что все ее творчество укладывается в четыре строки: «Дура, дура, дура ты, дура ты проклятая, у него четыре дуры, а ты дура пятая». Что до меня, практически все, что я написал, укладывается в стишок из детского анекдота. Там герой — кажется, ежик — не должен был есть пирожки, потому что после первого пирожка он все время будет икать, после второго пукать, после третьего петь, а после четвертого молиться. Знамо, он нарушает все эти табу, вследствие чего возвращается домой, припевая: «Ик, пук, тра-ля-ля, Господи, прости меня». Думаю, не только моя, но вся религиозно-философская лирика вплоть до сонетов Шекспира здесь упакована в семь слов, как не сумел бы никакой Басе. Более того, здесь дана вся хроника человеческой жизни: сначала всяческий безмозглый, чисто физиологический ик-пук, потом, в попытке его отрефлексировать, тра-ля-ля, а потом, как припрет, естественно, Господи, прости меня.

Если хватит сил, я надеюсь произнести нечто подобное.

Значит, это финальное слово должно быть как бы иероглифом нашей жизни, выражать ее с максимальной полнотой. Здесь был Вася. Возможно, что и бессознательно, но это удалось, например, Константину Устиновичу Черненко, который перед смертью ненадолго пришел в себя и внятно сказал: «Отперделся». В самом деле, подобрать для его жизни другой иероглиф затруднительно. При этом, как явствует из гениально подобранного слова, он сам же всё понимал.

Свое слово мы определяем в три этапа.

Во-первых, путем нехитрого самонаблюдения определяем слово, которое чаще всего в жизни произносим. Мат допускается, это ведь тоже слова. Получается, в общем, что каждый из нас чаще всего произносит слово «Мать», «Мама», причем не только в детстве, но и в старости. Я знаю, что старики часто зовут маму, когда впадают в маразм. Про Родину-мать нам тоже часто приходится говорить, как официально, так и наедине с собою. Однажды к нам по ночам принялась звонить старуха, которая все плакала и звала маму. Это было ужасно. И ей, вероятно, вообще некуда было позвонить.

Есть люди, которые чаще всего произносят «как бы» или «да?» с вопросительной интонацией в конце каждого утверждения. Есть люди, которые часто произносят «Вот так вот», и это, кстати, достойные последние слова, потому что действительно — вот так вот. Одна злая и наблюдательная девушка заметила, что я чаще всего произношу слово «Я», и в «Квартале» оно уж точно встречается чаще всего. Ей, вероятно, хотелось бы, чтобы я чаще произносил слово «ты», но она не учла, что я ведь очень часто говорю «я дрянь», «я сволочь», а хотелось бы ей слышать о себе что-нибудь подобное? Большой вопрос. Довольно часто я говорю «на хер» и еще чаще хочу это сказать, но все-таки это не чемпион. Очень часто я говорю слово «Бог» в разных вариантах — слава богу, не дай бог, прости, Господи… Но, кажется, в предсмертном контексте это было бы все-таки упоминание всуе: Бог — уже вот он, зачем же его просто называть? Я как бы называю его самим фактом своего перехода отсюда туда. Вероятно, чаще всего я все-таки употребляю слово «прости» — и в смысле «прости, Господи», и в общении с женщинами, перед которыми я всегда виноват, и когда говорю то, что думаю, — «прости, но ты тварь», что-то в этом роде.

Ну хорошо, пусть это будет «прости». Хотя не менее часто я употребляю слово «нет». Особенно когда мне приходит очередная ужасная мысль, я представляю себе что-то ужасное — я слепну, меня выгнали из дому, я сделал или сказал что-то чудовищное, — и тогда я, останавливаясь посреди дороги, кричу: «Нет! Нет!» Это случается по нескольку раз на дню. Но скажу ли я всему миру, как Эренбург у Эренбурга, «нет», вечное еврейское «нет»? Разумеется, нет. Хлебников, умирая — и трудно умирая, — сказал «да», но, правда, его спросили, трудно ли ему, то есть плохо ли. Это, кстати, отличный иероглиф русского мира. Еврей говорит «нет». Русский говорит «да» в значении «плохо».