Шарль Левински - Геррон

Правила на вечер понедельника были хорошо известны, и их придерживались. Послушно садились в бараке каждый на свою лежанку и ждали объявления фамилий. Еще раз приводили в порядок свои вещи. Их ведь негде было хранить, кроме как под собственным матрацем. Мама, когда нервничала, заново прибиралась в бельевом шкафу, в котором мое жалкое вестерборкское имущество уместилось бы пять раз. В собственном страхе не признаешься. Даже беседы ведешь. Обмениваешься с соседом по лежанке последними слухами о военном положении. Позволяешь ему рассказать в десятый раз, каким важным человеком он был до того, как в страну вошли немцы. Лишь о том, что занимает по-настоящему, не говорят.

Для этого мы слишком цивилизованны.

Человек из служебной группы I не орал, когда зачитывал список на транспорт. Не то что фон Нойсер, когда ему стало позволено выгнать меня из моего собственного съемочного павильона. Напротив. Ему было стыдно, что он принес плохую новость. Говорил он тихо. Но свою фамилию расслышишь всегда.

Герсон Курт, именуемый Герроном.

Мужчина на койке надо мной тоже был назван. Он плакал и пытался за это извиниться.

— Мне очень жа… — то и дело начинал он. Но не мог произнести последнюю согласную, так его сотрясали рыдания. — Мне очень жа…

Я до сих пор это слышу.

Были и другие, алчные. Стервятники. Они тоже соблюдали проформу.

— Извините, пожалуйста, — очень вежливо интересовались они, — вы уже решили, будете ли брать с собой свою бритву? Моя уже вообще не поддается заточке.

И им никогда не отвечали:

— Разумеется, бритва мне еще понадобится. Чем же еще мне вскрывать себе вены?

Так не делают.

Есть история про аристократа, которого под проливным дождем везут на телеге к гильотине. «Мне было бы искренне жаль, месье, — говорит ему палач, — если бы по такой плохой погоде вам пришлось ехать назад».

Так и мы себя вели.

Ольга ждала меня перед регистрационным бараком. Стояла в свете фонаря и выглядела как на сцене в спектакле. Мы не договаривались о месте встречи, ничего не планировали заранее. Для этого мы были слишком суеверны. Но когда живешь вместе так долго, как мы, уже не обязательно все обговаривать.

— Тебя тоже? — первым делом спросила она. И когда я кивнул: — Тогда я спокойна.

«Спокойна», — сказала она. Потому что иногда все же бывало, что супругов разлучали.

Если кого-то выкликнули, это значило лишь то, что человек на очереди. Но было неизвестно, куда повезут. Однако я стоял в списке участников войны. И был кавалером Железного креста. Я был знаменитостью.

— В Терезин, — сказал я. — Это не самое плохое.

— Ты уверен?

— Совершенно уверен. — Хотя, конечно же, я не был уверен. Никакой уверенности давно уже не было ни в чем. Но я хотел успокоить Ольгу. Пытался даже шутить: — А Розену и Эрлиху придется пока оставаться здесь. Это мне дали сольный номер. — Уверен, что голос мой при этом не дрожал. Актеры врут хорошо.

— Лишь бы мы были вместе, — сказала Ольга.

— Мы всегда будем вместе, — сказал я.

Клише, конечно. Но Джо Мэй прав: они эффективны.

Разговор был недолгим. Потом мы расстались, чтобы собрать наши вещи. Каждый в своем бараке.

Ольга еще раз остановилась.

— Война продлится еще не долго, — сказала она.

Главное заклинание Вестерборка. И Терезина. Метод Коуе для заключенных лагеря. «Война продлится еще не долго. Мои дела день ото дня все лучше». Или, как папа формулировал то же самое: «Все еще наладится».

А потом дедушка умер.

Редко бывало так, чтобы кого-то тащили к поезду насильно. Вполне хватало угрозы, что они это сделают. Эсэсовцы поручали выполнять свою работу летучим колоннам и службе порядка. А сами прогуливались по бульвару туда и сюда, будто оказались здесь случайно. Рассказывают про Фуртвенглера, что он иногда просто прекращал дирижировать и только слушал оркестрантов. Не боясь, что те сфальшивят. Так и Геммекер. Его сыгранный депортационный оркестр играл безошибочно.

Мы все играли слаженно.

Одно из маминых бад-дюркхаймских поучений гласило: «Благовоспитанный человек никогда не приходит на общественные мероприятия пунктуально, а является с небольшим опозданием. Все остальное было бы невежливым». Но когда тебе лучше явиться на собственную депортацию?

Мы все являлись вовремя. Даже пораньше. Как будто не могли дождаться. Тоже симптом Malaria westerborkiana.

В эту ночь мне приснился кошмар. Я опять учился в гимназии и опоздал на урок. Я стоял перед учителем немецкого — я маленький-маленький, а он большой-пребольшой, и он сказал то, что в самом деле говорил мне когда-то: «Не знаю, Герсон, что из тебя получится. Ты и на собственные похороны опоздаешь».