Шарль Левински - Геррон

— Он непременно захочет, чтобы и вы выступали в ревю, — сказал человек из Вестерборка. — Когда тоже попадете к нам.

В моих бесполезных уроках английского я достаточно много зубрил грамматику, чтобы понять, что он имел в виду when , а не if. Не стояло вопроса, что сошлют в Вестерборк, вопрос был только когда.

Мне столько раз изображали Геммекера, что я составил о нем ясное представление. Якобы он человек понимающий, и если исполняет свой долг, то без всякого садизма.

— Это настолько утонченный человек, — сказал однажды кто-то, — что если его когда-нибудь вздумают повесить, придется искать для этого шелковую веревку.

Мне описали его поразительно тонкие губы, но о том, как эти губы улыбаются, я не думал. Такая долгая улыбка. Как будто он надел ее вместе с униформой.

— Очень рад, что теперь и вы у нас, — сказал мне Геммекер. Приветствовал меня как директор отеля. — Ведь вы уже встречали ваших коллег. И уже наверняка обговорили с господином Розеном милое выступление. Я предвкушаю.

Он напоминал мне кассира в моем филиале банка в Вильмерсдорфе. Такая же улыбка. Я задался вопросом, кем же Геммекер был раньше.

Впоследствии я это узнал. Он был полицейским.

— Я пригласил вас к себе не ради ревю, — сказал он. Пригласил. — В это я не вмешиваюсь. Предпочитаю, чтобы все представление было для меня сюрпризом. Речь пойдет о другом. Об одолжении, которое вы могли бы мне оказать.

Одолжение. Геммекер.

У него есть один друг, сказал он и даже немного смутился, один товарищ, который, как и он, руководит лагерем, „правда, учебным лагерем“, в Эллекоме, и он хотел бы подарить меня ему на день рождения. Именно так он сказал. Подарить меня на день рождения. Дескать, этот хауптштурмфюрер Брендель мой большой поклонник, с „Трехгрошовой оперы“, и уже много раз справлялся, не в Вестерборке ли я еще. Мол, если уже тут, то он приехал бы посмотреть ревю.

— И вот я хочу сделать ему сюрприз ко дню рождения, — сказал Геммекер. — Сорокалетие, девятого октября. Будет праздноваться на широкую ногу, я и подумал: вот случай. Вы выступите и споете песенку Мэкки-Ножа. Оркестр у них там есть. Не такой хороший, как наш, естественно, но вполне сносный.

Безумие. Но бывает и большее безумие.

— Ну, что на это скажете? Не согласитесь ли сделать мне одолжение?

Он еще и вежливый, этот комендант лагеря Геммекер. Спросил меня, как будто у меня есть выбор. Как будто не формируется отсюда каждую неделю депортационный транспорт.

Я сказал, что, если ему угодно, я охотно окажу ему эту услугу.

— Очень любезно с вашей стороны, — ответил он. — Вы можете поехать туда совсем один. Я выпишу вам необходимые документы, и в субботу вас отвезут в Бейлен к поезду. Тогда в воскресенье вечером вы вернетесь назад. Только, пожалуйста, будьте пунктуальны. Ваша жена на это время останется здесь.

Он все еще улыбался, но было ясно, что он имел в виду. Ольга была залогом моего возвращения. Его заложницей. Если я не окажу ему эту услугу или если не появлюсь в Вестерборке вовремя, заплатит за это она. А валюта для расплаты здесь одна: место в ближайшем транспорте.

— Я до сих пор не имел удовольствия познакомиться с вашей супругой, — сказал Геммекер. — Пожалуйста, и без знакомства передайте ей от меня сердечный привет.

Они дали мне с собой в дорогу чемодан. С фраком, сорочкой под фрак и лакированными туфлями. Что касалось театрального реквизита, Вестерборк был укомплектован лучше, чем Схувбург. Я знал костюмера. Тоже человек из Берлина.

— В Эллекоме вы должны постоять за нашу честь, — сказал он во время примерки. Без малейшей иронии. Буду я гордиться или нет, я все равно буду в Вестерборке. Уж лучше буду гордиться этим.

Поездка на поезде была неприятной. В Амстердаме люди привыкли к желтым звездам. А здесь, в провинции, на меня пялились, как на невиданное животное. Но тут же снова отворачивались. Как будто, отвернувшись, могли сделать меня невидимым.

Меня ни разу не спросили о разрешении на поездку, в том числе и полиция. Они, наверно, исходили из того, что ни один жидок не отважился бы путешествовать без правильно оформленных документов.

В Меппеле у меня была пересадка. На перроне, где я ждал поезда в сторону Арнгейма, передо мной остановилась троица со значками Национал-социалистического движения. Расставив ноги. Скрестив руки. Я на всякий случай отставил свой чемодан. От ударов легче уворачиваться, когда руки свободны. Но они не собирались бить. Они лишь разглядывали меня. Может, подумал я, они еще ни разу не встречали еврея. Удивлялись, что у меня нет ни рогов, ни копыт. Довольно долго никто из них не произносил ни слова. Потом средний, человек лет шестидесяти, кашлянул: