Исмаиль Кадарэ - Прощальный подарок зла

— Э-э… — в замешательстве протянул Бекир Али.

— Я гораздо глубже вникаю в суть проблемы, Бекир Али. Государственное устройство — это то, что на поверхности. В любой стране его легко можно установить или изменить. А вот дух — это другое, и, если однажды он воцарился, его так легко не искоренить. Именно о духе я размышляю долгие годы, над этим работаю. И именно дух составляет основу моего доклада… Но погоди, я постараюсь тебе получше объяснить.

Он долго молчал, затем попросил воды и принялся пить маленькими глотками, не сводя глаз с черных оконных стекол. Прежде чем вернуться к начатому разговору, он поговорил о вещах, не имевших к нему никакого отношения: пожаловался на ломоту в костях, сказал, что правы были старики, когда говорили, что днем их клонит в сон, а ночью так и тянет в нужник. И только когда он, глубоко вздохнув, сказал: "А теперь слушай, Бекир Али", хозяин дома понял, что хочешь не хочешь, а сейчас он выложит все, что накопилось у него в душе.

— Как я тебе уже говорил, Бекир Али, я человек глубоко религиозный. — Он провел рукой по лицу, благочестиво огладил бороду и продолжал: — В моем случае слова «религиозный», может, и недостаточно. Я более чем религиозен. Я до мозга костей азиат, с ранней юности я смертельно ненавидел Европу и европейцев. Ненавидел их города и женщин, церкви, кафе, газеты, алчное стремление знать обо всем на свете, выборы, парламенты, их холодную рассудочность, ненавидел то, как они ходят, одеваются, думают, ненавидел их сомнение, их гордость, вечную суету, а еще то, что они называли "права человека", ведь на самом деле это просто демон не давал им покоя. Все это я ненавидел, а любил всей душой бесконечную голую степь, благословенное сонное спокойствие Анатолии, над которой властвовал только один человек, от него зависела твоя судьба, и из тысячи нитей сплеталась тайна, и ты сам не знал, чего тебе ждать — добра или зла, взлета или падения, и все уходило корнями наполовину в реальность, наполовину в сновидение, и это освобождало тебя от необходимости искать причины и следствия происходивших событий, и ты как рождался сонным, так и покидал этот мир, до конца не проснувшись… Так вот, Бекир Али, я рано возненавидел их мир, и с тех самых пор, с самой ранней молодости, я не мечтал ни о чем другом, как только о том, чтобы его разрушить. Сровнять с землей их замки, уничтожить их энтузиазм и их свободу и вместо них возвести наше умиротворяющее царство. Короче говоря, превратить страны, где властвовал крест, в мусульманское пространство. Скажешь, это невозможно? Да, так могло показаться, более того, эта мечта и не родилась бы никогда, если б не конкретный пример. И этим примером, дорогой Бекир Али, была именно Албания.

Он похлопал рукой по миндеру, где они сидели, словно указывая на ту почву, на которой все происходило, и в голове у Бекира Али родилась дурацкая мысль — одна из тех дурацких мыслей, которые настолько нелепы и не к месту, что никто даже не пытается высказать их вслух, — итак, в голове у Бекира Али вертелся вопрос: а была ли та земля, на которой стоит и его дом, Албанией, и можно ли назвать албанскими миндер, на котором они сидели, и ковры, которые он привез из Анатолии?

Гость, похлопывая рукой по возвышению, продолжал:

— Здесь мечта превратилась в реальность… Христианская Албания, крещеная полторы тысячи лет назад, расположенная всего в сотне миль от Ватикана, в окружении гяуров, стала нашей, то есть азиатской. Понимаешь, какое это великое событие, Бекир Али? Это был ясный знак, поданный Аллахом, что исламу открыта дорога для завоевания всего мира… Итак, четыреста лет назад сон стал явью… вот только… вот только… надо, чтоб он не прервался… Понимаешь, что я хочу сказать, Бекир Али? Все дело в том, чтобы это продолжалось, то есть… чтобы Албания оставалась частью Азии… Вот отчего не спится великому султану.

Бекир Али с большим трудом подавил зевок.

— Это трудно, нет сомнений, — продолжал гость. — Вот все мы и ломаем голову, что делать, и письма рекой текут в имперские канцелярии. Настал час испытаний, Бекир Али. Христианская Европа пытается вернуть себе Албанию. Она моя, говорит, отдайте мне ее. Но подлинная проверка начнется тогда, когда отпадет внешняя скорлупа, иначе говоря, когда наша армия и чиновники покинут эту страну. Ты представляешь себе орех, когда расколота скорлупа? Только тогда и видно, что там внутри: здоровое ядро или изъеденная червями сердцевина. Так же обстоит дело и в оккупированной стране после окончания оккупации. Когда скорлупа будет расколота (и не морщись, Бекир Али, наша армия и чиновники скоро покинут эту страну, это ясно как дважды два, но я не стану вдаваться в причины этого), так вот, когда панцирь расколется, мы увидим, чт́о там внутри: мягкая, ставшая азиатской, Албания или другая Албания, чужая и непонятная. Сказать по правде, раньше я верил, что после четырехсот лет нашего господства Албания в конце концов полюбит нас и станет такой, какой мы все хотим ее видеть. Это было бы настоящим чудом. Это ведь и в самом деле чудо, когда страна, на которую ты с таким трудом набросил узду, в конце концов привыкает к своему положению, и когда ты снимаешь узду, она не мчится прочь, а следует за тобой. Вот тогда ты можешь сказать, что победил эту страну. — Он удрученно покачал головой. — Я верил, что именно так и произойдет с Албанией, но, похоже, дела обстоят совсем иначе. После четырех веков совместной жизни албанцы по-прежнему нас не любят, и тебе это известно лучше, чем мне, Бекир Али.