Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

– Эвакуируйте здание, – было последнее, что кто-либо от него услышал.

Обезумевшие люди ринулись из башни на улицу. Шестьдесят секунд спустя колоссальный атриум на самом верху небоскреба Кэшонделивери взорвался фейерверком, и на бегущих обрушился дождь стеклянных клинков, протыкавших им шеи, спины, бедра, пронзавших их мечты, их любовь, их надежды. А после стеклянных клинков – другие ливни. Многие служащие оказались заперты огнем внутри здания. Лифты не работали, лестничные пролеты обрушились, возникли пожары, поползли облака прожорливого черного дыма. Некоторые, отчаявшись, прыгали в окна и разбивались насмерть.

Наконец на тротуар, как благословение, посыпался Авраамов сад. Привозная земля, английская подстриженная трава и не наши цветы – крокусы, желтые нарциссы, розы, штокрозы, незабудки – полетели на отвоеванную у Бэк-бея твердь; а также иноземные плоды. Целые деревья грациозно взмывали в небо прежде, чем упасть на землю наподобие гигантских спор. Перья птиц, какие не водятся в Индии, замечали плывущими в воздухе даже спустя дни.

Перчинки, цельные зерна тмина и кардамона, палочки корицы мешались в воздухе с привозными растениями и пернатыми и, как пахучий град, выбивали дробь на мостовых и тротуарах. Авраам всегда держал близко от себя мешки с кочинскими специями. Порой, оставаясь один, он развязывал горловины мешков и погружал тоскующие руки в ароматные недра. Фенугрек и нигелла, кориандр и асафетида сыпались на Бомбей; но больше всего было черного перца, черного золота Малабара, на котором вечность назад молодой складской управляющий и пятнадцатилетняя девушка любили друг друга перечной любовью.

"Сформировать класс, – писал Маколей [ 149] в 1835 году в «Заметке об образовании», -…индийцев по крови и цвету кожи, но англичан по суждениям, нравственным принципам и интеллекту". Для чего, спросите вы? О, для того, чтобы стать «посредниками между нами и миллионами, которыми мы правим». Какую благодарность должны, просто обязаны испытывать лица из этого класса! Ибо индийские наречия «бедны и грубы», и «одна полка книг из хорошей европейской библиотеки стоит всей туземной литературы». Столь же пренебрежительного отзыва удостоились история, естественные науки, медицина, астрономия, география, религия. «Даже английскому кузнецу было бы зазорно… вызвало бы смех у девочек в английском пансионе».

Итак, класс «маколеевых ополченцев» должен был ненавидеть все лучшее, что было в Индии. Нет, Васко ошибся. Мы не были, никогда не были этим классом. Лучшее находилось внутри нас, и худшее тоже, и одно боролось с другим внутри нас, как и по всей стране. В некоторых из нас худшее торжествовало победу, и все же мы могли сказать – и сказать с полным правом, – что любили лучшее.

Когда мой самолет делал вираж над городом, мне видны были столбы дыма. Ничто больше не связывало меня с Бомбеем. Это уже не был мой Бомбей, неповторимый город, город веселой мешанины, город-полукровка. Чему-то пришел конец (миру, в котором мы жили?), а то, что осталось, было мне чуждо. Я поймал себя на том, что думаю об Испании – об Иных Краях. Я летел в те места, откуда мы были изгнаны столетия назад. Не там ли я обрету утраченный дом, покой, Землю Обетованную? Не там ли ждет меня мой Иерусалим?

– Как думаешь, Джавахарлал?

Но набитый опилками пес безмолвствовал у меня на коленях.

В одном, однако, я был неправ: конец одного из миров не означает конца всего мира. Надья Вадья, моя бывшая невеста, появилась на телеэкране через несколько дней после взрывов, когда шрамы поперек ее лица были еще ярко-багровыми и не позволяли сомневаться в том, что они останутся на всю жизнь. И все же ее красота была столь трогательна, а храбрость – столь очевидна, что каким-то образом она выглядела еще привлекательней, чем прежде. Репортер задавал ей всякие вопросы о случившемся; но вдруг, в некий необычайный миг она отвернулась от него и заговорила прямо в телекамеру, обращаясь к сердцу каждого зрителя:

– И вот я спросила себя: Надья Вадья, это что, конец твой настал? Это что, занавес? И какое-то время я думала – ача, да, это все, халас. Но потом я спросила себя: Надья Вадья, что это ты говоришь такое? В двадцать три года сказать, что жизнь кончена, фантуш? Что за пагальпан, что за чушь, Надья Вадья! Не раскисай, девчонка, поняла? Город будет жить. Поднимутся новые небоскребы. Настанут лучшие времена. Теперь я каждый день себе это повторяю. Надья Вадья, будущее зовет. Надо только прислушаться к его зову.