Рафик Шами - Секрет каллиграфа

Из всех праздников Нура больше всего любила двадцать седьмое число месяца Рамадан. «Это время, — говорил отец, — когда небеса раскрываются и Всевышний выслушивает желания людей». Всю свою сознательную жизнь Нура напряженно готовилась к этому дню и думала над тем, чего бы ей попросить у Бога.

Однако ни одно из ее желаний так и не исполнилось.

Похоже, Богу она не нравилась. Толстый Морис объяснил Нуре, что красивые девушки Господу точно по душе, просто Он не слышит ее голоса.

— В эту ночь взрослые взывают к Богу так громко, что у Него болит голова и Он закрывает ворота в Небо прежде, чем туда долетят молитвы детей, — объяснил Морис.

И действительно, двадцать седьмого числа месяца Рамадан отец в окружении родственников и друзей во весь голос вымаливал счастье, здоровье и прощение грехов. Наблюдая за собравшимися во дворе, Нура мысленно соглашалась с Морисом. Когда же она во весь голос попросила у Господа ведро ванильного мороженого с фисташками, взрослые только рассмеялись и потом так и не смогли сосредоточиться на молитве.

И только мать Нуры оставалась серьезной, опасаясь гнева Всевышнего. И она оказалась единственной, кто весь следующий день мучился поносом. Мать недоумевала, почему Господь наказал именно ее, ту, которая сдерживала смех посреди всеобщего неуместного веселья? Мать вообще была очень суеверна. Например, она никогда не стригла ногтей по ночам, чтобы нечистый не поразил ее кошмарными снами. И не сливала горячую воду в раковину без упоминания имени Аллаха. Иначе, полагала мать, злые духи, гнездящиеся в водопроводных трубах, будут мстить за то, что она их ошпарила.

Тем не менее с того самого дня Нуре запретили молиться вместе со взрослыми. Теперь она могла обращаться к Богу только из своей комнаты. Хотя чаще всего девочка просто лежала на кровати и смотрела в звездное небо.

Нура с детства заметила, что по праздникам ее отца охватывает какая-то непонятная грусть. Тот, чьим словам внимали в мечети сотни верующих, кого приветствовали на улицах самые уважаемые люди города, а иногда даже прерывали свои разговоры, чтобы спросить его совета, — этот человек каждый раз после праздничной молитвы чувствовал себя несчастным. Нура видела, как после службы отец ковылял к дивану, согнувшись в три погибели, потом опускался на мягкие подушки и всхлипывал, будто ребенок.

Причины она так и не узнала.

Несчастье, как тень, следовало за Салманом с той самой морозной февральской ночи 1937 года, когда он имел неосторожность появиться на свет. Повитуха Халима торопилась. Файза, непоседливая жена дорожного полицейского Камиля, разбудила ее тогда ради своей подруги Мариам и ее первенца. Халима прибыла в маленькую квартирку в плохом настроении и, вместо того чтобы поддержать худенькую двадцатилетнюю роженицу, принялась ворчать и пенять ей на несвоевременные схватки. А потом, словно черт решил вдруг выложить все свои козыри, появилась Ольга, старая служанка богатой семьи Фарах. И маленькая, крепкая Файза перекрестилась, потому что боялась ее дурного глаза.

Усадьба Фарахов находилась сразу за пыльной стеной Двора милосердия, где теснились убогие жилища бедняков.

Здесь дозволялось жить бесплатно несчастным со всего света. Когда-то Двор милосердия представлял собой часть огромного домовладения с роскошным господским особняком и садом. Обширные территории были застроены мастерскими, сараями, амбарами и жильем для прислуги. Более тридцати человек трудились на полях, в коровниках и в господском доме. После смерти бездетных владельцев особняк с садом унаследовал их племянник Мансур Фарах, состоятельный торговец пряностями. Остальные родственники обогатились земельными угодьями и породистыми лошадьми. А Двор милосердия, со всеми его постройками, был передан католической общине, взявшей на себя обязательство принимать туда обездоленных христиан, чтобы, согласно пафосному завещанию, «не осталось в Дамаске ни одного брата по вере, не имеющего крыши над головой». Однако не прошло и года, как торговец пряностями воздвиг необозримую стену, отделившую его дом с садом от остальной части имения, дабы вид голодранцев не травмировал его утонченную господскую душу.

Католическая община была рада заполучить столь обширную территорию в самом центре христианского квартала, однако не дала ни пиастра на ремонт квартир. Поэтому жилье, кое-как залатанное самими обитателями досками, глиной, картоном и листовым железом, с каждым годом все больше ветшало. Кто-то пробовал подретушировать убожество аккуратными горшочками с цветами, однако сквозившее за всем этим уродливое лицо нищеты обнаруживало лживость показного благополучия.