Светлана Павлова - Гонка за счастьем

— Не припомню, чтобы я когда-нибудь отнимала твое драгоценное время своим нытьем по поводу работы…

— Речь в данном случае не о тебе — так постоянно стонут твои подружки, да и все, кого я знаю в России. Вы не способны понять, что аврал — это не норма, что нет ничего лучше предсказуемости в жизни, поэтому вас постоянно бросает из одной крайности в другую.

— Зато от французского обывателя за версту несет эгоизмом, ограниченностью и самодовольством, от его маленькой сытенькой буржуазности сводит скулы…

— При вашем же разброде, конечно же, для того, чтобы удержать вас в узде, вам намеренно вбивается в голову необходимость всеобщей объединяющей идеи — и вы все время ее ищете. Почему мы не нуждаемся для объединения в великой французской идее, а греки — идеи греческой? Зачем она вообще нужна? Работай себе как следует, зарабатывай и живи в свое удовольствие в соответствии со своими представлениями и возможностями — вот и вся идея.

— Да от вашей вечной расчетливости просто тошнит!.. А за приторной вежливостью — полное разобщение и равнодушие друг к другу!

— Вы же все время задаетесь вопросом — какое общество вы должны строить? Заметь — строить!.. Не получать удовольствие от жизни, а что-то все время строить, за или против чего-то бороться… А надо не строить, не бороться, а просто нормально жить и монотонно, исправно работать, на базе приличных законов — их вам действительно давно пора менять — вот и все нравственно-экономические основы…

Она понимала, что говоря «вы», он действительно не всегда имел в виду конкретно ее — она ведь ничего не спалила, не покорила и даже не освоила, если не считать французского языка и правил дорожного вождения… да и это ей не так уж хорошо удалось, судя по последнему инциденту, — вот и с ним, казалось бы, говорили на одном языке, но все меньше и меньше понимали друг друга… «Вы» в его речи было собирательным образом русской безалаберности с налетом ненавистной ему совковости, которая, по его словам, «вечна и неистребима, въелась в людей — почти на клеточном уровне»…

Многое из того, о чем он говорил, было достаточно убедительным и логичным, кое в чем с ним вполне можно было бы даже согласиться, и раньше она так бы и сделала — она не считала себя ура-патриоткой и была способна критически оценивать все несуразицы родимого бытия. Но не сейчас, потому что эта его отвратительная манера последнего времени постоянно наставлять, поучать и судить раздражала ее настолько, что она, стараясь не сорваться, заводилась и спорила с ним по любому поводу, едва сдерживаясь от желания хорошенько двинуть его… Не опускаясь до прямых ссор и конкретных обвинений, он излагал свои взгляды в общем виде — его как будто прорвало, и любое высказывание или эпизод, даже без видимого повода и без всяких оснований — как и эта надуманная утренняя сцена, — выливались в очередной русофобский анализ, сравнение или комментарий.

Справедливости ради следует сказать, что он без особого пиетета относился и к французскому истеблишменту, и ко многим сторонам французской жизни. Но при всем при том Франция безоговорочно полагалась центром Европы — даже ее история представлялась ему, скорее, чем-то вроде увлекательного приключенческого романа, не в пример кошмарному и беспросветному российскому ужастику. Россия же приговаривалась быть в принципе неспособной к упорядоченной, цивилизованной жизни, а русские обрекались им на вечное порабощение — идеями, личностями, религиями, системами, потому что «они, скорее, община, толпа, орда, союз, сообщество, содружество, наконец — что угодно, как вам больше нравится, ведь вас так и тянет к очередным слияниям — но только не нация отдельных личностей».

Понятное дело, в пылу красноречия ему угодно было забывать историю своей собственной страны с ее кровавыми завоеваниями, подавлениями, заговорами, казнями, тюремными застенками, революционным террором и национальным позором — гильотиной; он исходил лишь из авантюрно-романической развлекательности отдельных исторических эпизодов, подобных которым при желании можно было бы в немалом количестве отыскать и в русской истории. О том же, что к слиянию тянется почти весь цивилизованный мир, он также предпочитал в данном случае не вспоминать — клеймить так клеймить…

Неужели все мужики уж если умные, то обязательно — самоуверенные, нетерпимые и зануды?

Хотя ведь раньше он таким не был…

И с чего это она полезла вдруг в воспоминания? Одно другого противнее…