Валерий Вотрин - Логопед

— Р-р-р… Ш-шина, ш-шина… Агррраррий, агррарррий… Л-л-лыжи, л-л-лыжи…

Из нескольких углов слышалось упорное щелканье языком, какое-то цоканье, другие плохо различимые звуки. Кто-то, заикаясь, повторял:

— Ч-человек ест ч-чебурек. Ч-чебурек ч-черствый… Д-доктор, я п-правильно п-произношу?

Бородатый Алексей Никитич, не обращая ни на кого внимания, провел их в дальний угол, где на длинной скамье сидели несколько человек в тех же сероватых робах. Лица у этих людей были примерно того же цвета. Сидели они, полузакрыв глаза, и похоже было, что в этом мире их мало что волнует.

— Вот, — глухо произнес Алексей Никитич, ни к кому особенно не обращаясь, — наши отличники. Показали прекрасные результаты. Скоро будут выписаны, получат дипломы и заступят на должности.

Сидящие не обратили на него никакого внимания. Некоторые едва заметно покачивались, словно медитировали.

— Здравствуйте, товарищи, — бодро обратился к ним Рожнов. — Ну, как успехи?

Его слова возымели действие — несколько человек приоткрыли глаза.

— Ста… ра… ем… ся, — по складам выговорил один, а потом повторил уже одним словом: — Стараемся!

— Хорошо, хорошо, — нарочито бодро произнес Рожнов, замирая от ужаса. Он чувствовал себя так, словно попал в психиатрическую клинику. — Ну, а жалобы есть? Жалобы, предложения?

— Жжжалоб нет, — проговорил другой отличник речеисправительной подготовки. — Предложжжений тожжжже.

— Гм, гм, — сказал Рожнов, топчась на месте. — Вот и чудесно. Правда, товарищи?

Отличники никак не отреагировали, зато стоящие рядом Цепенюк и Алексей Никитич сурово кивнули.

— Щебенка. Вещественный. Общаться. Щиница. Ищи-свищи. Щурок. Щекастый. Щемафор, — монотонно перечислял кто-то за перегородкой.

Рожнову едва не стало дурно. Больше здесь делать было нечего. Он торопливо пошел к выходу. Он просто не мог здесь больше находиться. Сзади поспевали недоумевающие речеисправители. У входа Цепенюк его нагнал, заговорил о чем-то, но Рожнов оборвал его:

— Кадры! Кадры!

Он сам не понимал, что говорит. У него вылетали какие-то слова, какие-то фразы, довольно угрожающие:

— Разбазариваете!.. Призыв застопорился!.. Ценнейший материал!..

Алексей Никитич вдруг вступил, сверкая стеклами очков:

— Как вы сказали? Вы по округе походите, посмотрите, что за народ. Сорный народ!

— Вы мне это перестаньте! — вдруг неожиданно для себя фальцетом закричал Рожнов. — Их Партия призвала! Выделила!

Цепенюк хватал его за локоть, пытался вывести из зала в коридор. Рожнов вырывался.

— Это еще надо определить, кто тут сорный материал! — кричал он.

— Протокол! Протокол! — как заклинание повторял Цепенюк. Ему, наконец, удалось вытащить взъерошенного Рожнова в коридор. Там Рожнов вдруг остыл.

— Будет вам протокол, — произнес он, и речеисправители вдруг почувствовали на себе дыхание рока. Это им не понравилось.

— Да вы пройдите в другой зал, — приказным тоном произнес Цепенюк, звеня своими ключами.

— Нет необходимости, — оборвал его Рожнов. — Комиссия уже увидела все, что нужно. Вы будете уведомлены письменно.

— Нельзя же так, товарищ! — глухо произнес Алексей Никитич. — Если осматриваете, осматривайте все. Нам нечего скрывать.

Холодная ярость охватила Рожнова.

— Комиссия уже видела все, что требуется, — процедил он, повернулся и пошел к лестнице. Речеисправители остались стоять в коридоре.

Рожнов шагал по району, не замечая ни бараков, ни баб, ни вороватых пареньков в кепках. Собственно, это шагал по району уже совершенно другой, изменившийся человек. Несокрушимая уверенность владела этим им — он был уверен в том, что ужасное учреждение, которое он только что повидал своими глазами, стоит на пути талантливых выдвиженцев из народа. И другие мысли шевелились в душе этого человека, такие, что он боялся дать им выход. Но они медленно вызревали и всходили в нем. Они искали себе выхода, настоятельно требовали всестороннего обмозгования, не давали спать, и Рожнов сдался. Ночью, ворочаясь в постели, он пришел к выводу, что талантливым выдвиженцам из народа мешает и он сам. Он мешает выдвиженцам, он мешает языку. Да, он мешает Языку. И он больше не будет ему мешать.

Именно с той ночи он стал видеть сны — он играет с буквами, наливает им в блюдце молока и получает ласковый, одобрительный взгляд из темноты. Рожнов знает — это Язык.

Он знает, что гнев Языка его, Рожнова, уже не коснется.

В заключении Заблукаев пробыл недолго — всего пять дней. Как объяснили ему сокамерники-лингвары, это была не самая страшная тюрьма Четвертого департамента, который чаще называли Тайным. На вопрос, какие же бывают страшные, ему отвечали кратко, что те, другие, совсем страшные — казематы. А эта – еще ничего, вегетарианская. И Заблукаев так и не признался им, что эта «нестрашная» тюрьма в первый день здорово напугала его. И лишь после того, как ему разъяснили суть вещей, ее толстые стены, железные двери с глазками, маленькие, забранные решетками окна перестали наводить на Заблукаева ужас и уныние.