Валерий Вотрин - Логопед

— Лев!

— Дура бестолковая.

— Лев, следи за языком!

— Мама, я только и делаю, что за ним слежу.

— Лев, скажи мне, когда это кончится? Когда ты перестанешь мотать мне нервы?

— Я их тебе не мотаю.

— Почему ты не слушаешь Марию Григорьевну? Она тебе добра желает.

— Потому, что она говорит «госудавство». Более того, она заставляет нас так писать.

— А как правильно?

— Вот видишь, мама.

— Что вот видишь? Что вот видишь?

— И ты туда же.

— Лев, когда-нибудь я сорвусь. Дрянной мальчишка!

— Мария Григорьевна сказала бы: «Двянной».

— Лев, ты обязан хорошо учиться. Ты обещал папе. Я не могу за тобой уследить, у меня просто нет времени. Но твое глупое упрямство, твое нежелание следовать за всеми меня очень огорчают. Язык не стоит на месте, понимаешь? Он изменяется. И мы изменяемся вместе с ним. Мы обязаны меняться. Это эволюция.

— Я не хочу говорить на таком языке. Он неправильный.

— Кто тебе это сказал?

— Просто знаю. Чувствую. Его портят.

— Кто? Что за глупые мысли!

— Все, вот кто. И ты тоже.

— Лев! Я одиннадцать лет…

— Ну да. И папа тоже. И Мария Григорьевна. Вы все одиннадцать лет, а кто и двадцать его портите. Язык портится, а никто ничего не видит.

— Лев! Прекрати сейчас же! Ты меня с ума сведешь!

— Значит, скоро встретишься с папой.

Эти разговоры всегда заканчивались крупными ссорами, и мать с сыном не разговаривали по несколько недель. Лев все яснее понимал, что его с матерью разделяет пропасть. И все больше задумывался о том, кем ему становиться.

Однажды вечером он зашел в комнату Натальи Михайловны. Та что-то писала за своим столом.

— Мама! — позвал он.

Она подняла нахмуренное лицо.

— Ты хочешь извиниться?

— Нет. Я хочу стать логопедом, мама.

— Что? Но ты из семьи служащих.

— Ну и что?

— Лев, ты понимаешь, что говолишь? Логопедами лождаются. Стать логопедом невозможно. И откуда у тебя взялась эта дулацкая мысль?

От волнения она сбилась на разговорный язык.

— Вот как, значит, ты разговариваешь со своими учениками.

— Да, так я с ними лазговариваю! И наши учителя тоже. Мы сталаемся…

— Я знаю. Вы стараетесь говорить с ними на одном языке. Ведь они его носители. От них зависит его развитие. Так?

— Лев! Как ты со мной лазговаливаешь?!

— Разговариваешь, мама. Так принято говорить. Видишь, почему я хочу стать логопедом? Потому что я хочу бороться с порчей языка, которое ты называешь его развитием.

— И как ты собилаешься это сделать?

— Я буду поступать на журналистику.

— Но жулналисты никогда не становятся логопедами!

— А я стану. Увидишь.

Она помолчала. Похоже, ей стало все равно.

— Делай, как знаешь. Уходи, я не хочу тебя видеть.

Он ушел. Еще несколько месяцев, до окончания школы, Лева жил вместе с матерью, так же готовил еду для себя и для нее. Но больше они не перемолвились ни единым словом. Она приходила поздно вечером, молча ела и сразу ложилась спать. Он в это время читал в своей комнате. Прошло какое-то время. Он окончил школу, без труда поступил в университет и переехал в общежитие. Перед тем, как съехать с квартиры, он приготовил для матери еду. Наталья Михайловна пришла поздно вечером, поела и сразу же легла спать. Отсутствие сына она заметила только на следующий вечер, не найдя готового ужина. Тогда, поняв, что сын ушел, она стала готовить для себя утром сама.

В университете Лева по успеваемости сразу выдвинулся в первые ряды. Немного отставал он только по истории общественных движений. В нем проснулся литературный дар, и он стал писать — так много, что однокурсники только диву давались. Заблукаев писал в общежитии, по вечерам и по ночам, а также по выходным, когда однокурсники его, люди молодые и несерьезные, проводили время в пирушках. Писал он также на лекциях. Его постоянно просили прочесть то, что он написал, и он читал — в коридорах, в аудиториях, на улице. Голос у него был довольно неприятный, высокий и резкий, но читал (и главное, писал) Заблукаев с таким жаром, что все его слушатели немедленно проникались его идеями. Он мечтал донести свое слово до самых широких масс, но времени у него на это было мало — ведь надо было еще писать, и писать много. Он был переполнен идеями, которые искали выхода. Иногда его трясло от этих идей, и он срочно хватался за перо, и принимался лихорадочно писать, рука прыгала, он удерживал ее другой рукой, бумага комкалась, он сыпал кляксами, которые разбрызгивались по бумаге, по столу, он размазывал их, не замечая, — ему было очень важно записать то, что лилось из него, сыпалось, валилось, рвалось.