Анастасия Черкасова - Палочки на песке (сборник)

Резко дернувшись в свойственной ему манере, Николос взметнулся рыжей молнией, и исчез в небе.

Люби! Никита парил, и ему казалось, будто все внутри него парит и расширяется, разворачивается от счастья и восторга. Перед глазами Никиты всплыл расколотый портрет. Но он не хотел оставаться на одном месте, он рассеивался, растворялся, ускользал, и на смену ему приходила картина захватывающей внимание панорамы заканчивающегося города и лесных границ. Небо было ярко-голубое, птицы пролетали так близко, и все внутри летящего человека не могло не петь от удивительной легкости, не испытанной никогда ранее.

«Я не могу о ней думать. Город так мал, так приземист. И она в том числе. А я сделал то, чего не могут другие. Я — Бог! Она не достойна меня, она всего лишь одна из крупинок, простирающихся подо мной!»

Взмахнув руками, Никита взлетел еще выше, но вдруг руки его отнялись, по голове неожиданно ударила какая-то разрушительная слабость, и он резко упал вниз на асфальтированную трассу, испещренную гоняющими машинами, и разбился.

— Так-так, еще одно недоразумение, — беспечно заметил Николос, пролетающий мимо, посмотрев вниз, на дорогу, — Бывает!

Хихикнув, он на лету хлопнул своими перепончатыми крыльями и, взлетев рыжим бесформенным пятном, растворился в небе.

Он сидел один посреди комнаты. Он сидел совсем один, он вообще все время был один, и не было у него ничего, кроме того, что его окружало. Вокруг него лежали великие ценности, настоящее богатство: везде в этой пустой комнате, в которой почти совсем не было никакой мебели, лежали произведения его искусства — картины, изображавшие портреты незнакомых ему людей — людей, которым он никогда не сможет показать их изображения, поскольку их не существовало на самом деле — он сам их придумал. Они взирали на него отовсюду — портреты, написанные им, стояли здесь везде, они стояли прямо на полу, опираясь на стены, на которых практически во всех местах были ободраны обои, и висели, прибитые к этим голым пустым стенам, и лежали на полу, мрачно взирая на своего создателя чужими, незнакомыми глазами.

Говорят, что талантливый человек талантлив во всем. И здесь же, в этой комнате, наверное, в доказательство этих слов, лежали так же пачки его рукописей — помимо художника, он являлся еще и писателем, и поэтом.

Он был талантлив. Он это твердо знал, и подтверждения этого лежали здесь вокруг него повсюду. Он был талантлив, одарен, и, вероятно, даже гениален, и не было у него в жизни больших ценностей, чем продукты его искусства, если не сказать, что они и были его единственной ценностью.

Им не было цены, для него они были особым его миром, его творением, все они были сотворены им сквозь безумные нечеловеческие старания и стоили ему многих бессонных ночей, усталых пальцев и воспаленных глаз, горевших необыкновенным возбуждением, увлеченных своим единственно важным и великим делом.

Он был талантлив, безусловно талантлив, и восторг его, горящий в его жаркой груди, восторг, когда он с новым приливом безумного влечения писал новый свой шедевр, не мог сравниться ни с чем, ни с какими благами на свете, и ни у кого из тех, кого встречал он на своем пути, не было даже и частицы того, что было в нем.

Он был безумно талантлив и безумно увлечен, и оттого он даже относился к другим людям с некоторой долей высокомерия и даже определенной степенью пренебрежения, ибо не было ни в ком больше того, что было в нем, и никто на свете не мог понять хотя бы краешком своей приземистой души даже крохотную частичку его чувств, и он предпочитал ни с кем не общаться, отдаваясь полностью своей божественной трепетной работе.

Он был талантлив, невероятно талантлив — вот только некому ему было показать результаты своих работ. И некому было зачитать свои произведения, и некому было посвятить свои гениальные стихи, и все его удивительное творчество стонало, сжимаясь от невероятнейшей пустоты одиночества. Портреты плакали на его стенах, ему некого было рисовать, на него смотрели только эти глаза — эти чужие, несуществующие глаза, которых никто и никогда не сможет увидеть.

Его творениям действительно не было цены. Их просто некому было оценить.

Он сидел на полу в своей комнате. Он был неописуемо талантлив — и так же неописуемо одинок, и не было смысла в трудах всей его деятельности, закопанной, зарытой в пучине его нелюдимости. Он сидел один, и только стопки исписанной бумаги, окружавшие своего хозяина, печально лежали на полу, да чужие одинокие глаза тоскливо и пренебрежительно взирали на него со стен его жалкой комнаты.