Анастасия Черкасова - Палочки на песке (сборник)

— Убирайся вон! Убирайся и больше не возвращайся ко мне. Никогда!

Чертик замер, глядя на лежавшего в постели человека. Тому было хорошо, у него больше ничего не болело, и душу его больше не жгли ни болезненные желания, ни какие-либо сомнения. Его больше ничего не беспокоило. Ему было хорошо и спокойно. Он лежал в постели и улыбался. Он уже мог встать, но вставать ему не хотелось, и он продолжал лежать дальше. Человек больше не видел смысла в том, чтобы вставать с постели и куда-либо идти. Ему не нужно было больше ничего делать — его больше ничего на свете не беспокоило.

— Дурак! — крикнул чертик, глядя на лежащего в постели человека, — Ты выгнал меня, и я больше не смогу к тебе вернуться. Ты вышвырнул меня из своей никчемной жизни, уверенный в том, что поступаешь правильно, но даже не задумался над тем, как я тебе был нужен. Кто ты теперь? Ты навсегда останешься вечно довольным жизнью улыбающимся идиотом. Кто ты без меня? Что представляет из себя человек, которого никогда ничего не беспокоит, у которого никогда ничего не болит, и душу его не жгут никакие переживания? Чего может в жизни добиться человек, не имеющий никаких препятствий, не жаждущий их преодоления? Ты поступил беспечно, выгнав меня. Теперь тебя никогда ничего не будет мучить, и тебе всегда будет спокойно и хорошо. Но ты никогда не сможешь ничего добиться и не сможешь превратить себя в сильную и стоящую личность. Ты обречен на то, чтобы навечно остаться блаженным идиотом. Тебе всегда теперь будет хорошо, но сам ты — никто, и жизнь твоя отныне пуста и не имеет никакого смысла!

Человек лежал в постели и улыбался. Хлопнув крыльями, чертик вылетел в окно и отправился на поиски своей новой жертвы.

Она была лучше всех.

Она просто была лучше всех. Она просто была самой лучшей девушкой в моей жизни, самым лучшим человеком, она просто была той, кто был всем смыслом моей жизни, той, кого я так глупо, так беспечно потерял — и той, кто уже никогда не вернется ко мне. Я уже никогда не увижу ее лица и не проведу рукой по тонким волосам, по нежной коже. Я уже никогда не увижу ее улыбки — она навсегда осталась лишь на тонкой поверхности фотографических снимков, отображавших ее, я уже никогда не услышу ее голоса и не узнаю о ней ничего — просто потому, что ее история уже закончилась, просто потому, что Наташи больше нет.

Я посвящаю этот рассказ своей погибшей девушке, своей любимой девушке Наташе.

Мы прожили с ней вместе без малого два года. Тогда мне было двадцать три, а ей — девятнадцать. Теперь уже мне двадцать четыре года, а ей… Ей по-прежнему девятнадцать, и столько, сколько мне сейчас, ей уже не будет никогда, не будет ей даже и двадцати — цифра ее нежного возраста уже никогда не изменится, и лицо ее навсегда останется в моей памяти таким, каким я запомнил его за эти совместные годы, и черты его никогда не растают, но никогда и не изменятся, поскольку Наташа переступила грань этой возрастной силы, и время уже никогда не сможет затронуть ее тонких, задумчивых и красивых черт лица.

Наташа.

Когда мы познакомились, ей было всего шестнадцать лет. Она училась в одиннадцатом классе, последнем классе школы, а мне было двадцать, и я уже давно учился в институте на юриста.

Она всегда была очень жизнерадостной, моя Наташка, и я полюбил ее сразу же, всем сердцем, и уже буквально с первых дней нашего знакомства знал, что именно она и только она станет моей женой, моей единственной и настоящей любовью, без которой я не мыслил, не знал своего существования. Я не представлял, как бы могла ужасно сложиться моя жизнь, не встреть я ее не своем пути — и ужаснее всего было бы то, что я даже не знал бы о том, что мог встретить такое счастье — а теперь я знаю, и весь холодный ужас состоит в том, что теперь, узнав, я это потерял, и теперь я не знаю, просто не могу себе представить, как мне жить. Как мне жить дальше, если я навсегда ее потерял, мою единственную Наташку, и как мне жить, зная, что я ведь мог ее удержать — мог, но не сумел? А ведь она знала, что умирает, знала, и пыталась донести это до меня, докричаться — а я не понял ее, не услышал, не разобрал ее крика!

Наташка. Она болела, тяжело болела. Вот только понял я это лишь после ее смерти — до же я не был способен это понять, просто я не воспринимал всерьез ее жалоб и считал, что все ее странности и особенности перепадов ее настроения — лишь не более чем ее личностные качества, которые не представляют собой ничего трагического.