Бен Элтон - Два брата

— Да. Никак иначе.

— Что ж, любопытная версия, — кивнул Богарт.

— Правда? Только, знаете, с трудом верится, что вам она не приходила в голову.

Богарт усмехнулся и беспечно пожал плечами:

— Возможно, мы ее рассматривали.

— Возможно? Черта с два! Вы прекрасно знаете, что Штази заманивает меня в Берлин! Так?

— Есть вероятность.

— Стопроцентная определенность!

— С какой целью? — спросил Питер Лорре. — Поведайте, раз уж вы лучше нас все знаете.

— У вас и у них одна цель. Грязный шпионаж. Вы хотите отправить меня в Берлин для перевербовки сотрудника Штази. Очевидно, их осенила та же идея, только мишень — я. Вряд ли я такой уж ценный улов. Я всего лишь переводчик, но работаю в министерстве иностранных дел и числюсь за восточногерманским отделом. Для них это может представлять интерес.

Впервые за все время Богарт вышел из угла и подсел к столу. И даже угостился печеньем.

— Разумеется, вы правы. — Йоркширец, он слегка картавил. — Вполне возможно, что вы — мишень. Вот потому и надо вас поднатаскать. Было бы жаль потерять вас из-за глупой ошибки в элементарных вещах.

— Не гоните! — огрызнулся Стоун. — Давайте проясним. Вы охотно пошлете меня в Восточный Берлин, даже зная, что Штази готовит мне какую-то ловушку?

— Мы не знаем , — ответил Лорре. — Ничего не знаем. Так уж заведено. Мы полагаем , что это подстава.

— Но вы же сами сказали, будто вам известно, что Дагмар жива, мать вашу за ногу!

— Видимо, точнее было бы сказать так: нам известно, что жив тот, кто воспользовался ее именем, — мягко уступил Богарт. — Кто имеет на это право или не имеет. — Он подлил Стоуну чаю и весело продолжил: — Оба варианта нам годятся. В конце концов либо вы завербуете, либо завербуют вас. Весьма многообещающая ситуация для правительства ее величества.

Стоун закурил, пытаясь все осмыслить.

— Значит, с самого начала вы допускали, что я вернусь агентом Штази?

— Это один из возможных сценариев, — согласился Лорре.

— А меня собирались предупредить?

— Знаете, мы придерживаемся весьма полезного правила: без крайней необходимости своими соображениями не делиться.

— Значит, сидели бы и ждали — предателем я вернусь или нет? И такой и сякой сгожусь?

— Мы были бы готовы как можно дольше не препятствовать всякому развитию событий.

Стоун курил, прихлебывал чай и думал.

— Ладно, — наконец сказал он. — По крайней мере, теперь мы чуть лучше друг друга понимаем. Ну, поехали. Учите шпионить.

— Ничего мудреного. — Питер Лорре вновь обрел этакую покровительственность. — Кое-какие адреса, явка на случай провала. Денежные источники. Посольские коды и кое-что из международного права, если вдруг придется заявить о дипломатической неприкосновенности.

— Меня мутит от зубрежки права, — мрачно сказал Стоун.

— Ну да, вы пытались сдать адвокатский экзамен, — кивнул Лорре. — В министерстве иностранных дел вам не нравится?

— Мне нигде не нравится.

— Еще кое-что, мистер Стоун, — негромко сказал Богарт. Он уже вернулся в свой угол, откуда ощупывал Стоуна загадочным отстраненным взглядом.

— Да?

— Поначалу письмо вас растревожило — неужто фрау Штенгель жива?

— Да.

— В нем полно личных деталей, оно вселило надежду. Вы усомнились в его достоверности, лишь когда мы сказали, что автор письма, кто бы он ни был, агент Штази.

— Верно.

— Кто его написал, если не Дагмар Фишер? Наверняка вы об этом думали. Кто из ныне живущих настолько осведомлен о вашей юношеской привязанности, что сумел сочинить такое письмо?

Стоун выдержал паузу и лишь потом ответил:

— Знаете, я придерживаюсь весьма полезного правила: без крайней необходимости своими соображениями не делиться.

В прибрежном баре Вольфганг играл на пианино.

Полного запрета на выступления евреев перед арийской публикой еще не было, но он старался не заострять внимания на своем расовом статусе. Хозяин бара, поклонник джаза, ни о чем не спрашивал, а Вольфганг ничего не говорил, играя за чаевые и выпивку.

Он хранил свою маленькую страшную тайну. Свой секрет, которого вроде как надо было стыдиться. И потому в нем и впрямь жил смутный необъяснимый стыд.

И года не прошло, как Гитлер получил власть, а евреи уже соответствовали портрету, созданному фюрером.

Он говорил: евреи — другие.

И они стали другими.

Он обвинял их в хитрой изворотливости.

И они стали хитры и изворотливы. Прятались. Таились. Стереглись. Шмыгали прочь, словно живучие крысы. Всегда начеку, всегда готовые исчезнуть, дабы никому не попасться на глаза и под ноги. Всеми силами скрывали свою подноготную.