Владимир Колыхалов - Кудринская хроника

А треск-то в тайге исходил не от медведя: это шел Савушкин. Хрисанф Мефодьевич видел бегущую Пею, видел, когда она так смешно в копну спряталась, и угадал, отчего у нее такой страх. Охальник проснулся в Хрисанфе Мефодьевиче. Подкрался он к женщине осторожненько, приподнял сзади подол да как протянет ладошкой по крутому бедру! Пея без крика упала в обморок… Отваживался с ней Савушкин долго, бормотал дурацкие извинения и, когда Пею в чувства привел, обещал ей найти Чернянку живой или мертвой. И привел он тогда отвязавшуюся корову, и увидел на лице Пеи радость.

— За шлепок она тот раз с меня не взыскала, — говорил сам себе Савушкин, проводя рукой по стенке зимовья, — а вот за «выхухоль» взыщет. — И рассердился вдруг — Да пес с ней! Шушера, мякина да сору половина! По Сеньке шапка, по Малашке шлык! Мои тут грехи невелики…

…Сон взял свое. Хрисанф Мефодьевич не храпел, но во сне у него вылетало тонкое носовое посвистывание, как будто рябчик издали подавал свой голос. А бывали здесь у него храпуны, наезжали с ночевками. Выдавали такие многоступенчатые рулады, что крыша у зимовья дребезжала.

Трещало в печи, гудело. За стеной у кормушки изредка всхрапывал Соловый — пыль от овса, наверно, першила в ноздрях у него. А по всему земному раздолью вокруг вихрило снег. И стонала тайга, как обиженный человек.

Завывало всю ночь без умолку, и к утру зимовье выстудило. Хрисанф Мефодьевич давно уже забрался и спальный мешок и так в нем пригрелся, что вылезать не хотелось. Он дотянулся до тускло горящего фонаря, прибавил огня. Изо рта выбрасывался парок, при дыхании ноздри и губы слегка холодило. Хрисанф Мефодьевич испытывал сладкое желание зарыться в мешок с головой и поспать еще часика два.

В дверь настойчиво скребся Шарко. Хозяин громко ругнулся на пса, однако тут же возникшее чувство заставило его пожалеть собаку. Что поделаешь, если к старости кровь замедляет свой бег по жилам, не греет, как в прежние годы.

Савушкин раньше собаку к теплу не приваживал, справедливо считая, что лайка должна выдерживать все морозы, спать на снегу в любую погоду, грызть мерзлые кости и хлеб. Так все и шло до поры, и Шарко в тепло не просился. А тут, видно, стало невмоготу, допек леденящий ветер, придется пустить.

Хрисанф Мефодьевич высвободил ноги из спальника и — голые, теплые — затолкал в настывшие выходцы. Защипало подошвы, пальцы как ото льда. Но кровь прилила к ногам быстро, и выходцы скоро нагрелись.

Сначала Савушкин натолкал дров в прогоревшую печь на оставшиеся горячие угли, зачерпнул пригоршню студеной воды из ведра, выплеснул на лицо, склонившись над тазом, и, проделав так раза четыре, стал натирать уши, щеки и нос, подбородок и шею загрубевшими ладонями. Кожу лица кололо множеством мелких иголок, сонливость исчезла, он бодро встряхнул плечами, готовый к движению, привычной работе. Поставив на плиту чайник и сковородку с остатками вчерашней тушенки, Хрисанф Мефодьевич впустил Шарко.

Собака вкатилась холодным клубком, радостно заскулила, мотая хвостом, принялась спешно отряхиваться, как после купания, разбрызгивая во все стороны льдинки и снег. Шкура ее была поседелой от набившегося в шерсть бурана. Остро запахло псиной, но запах этот никогда не раздражал Хрисанфа Мефодьевича, он давно уж к нему привык, как наездник привыкает к терпкости лошадиного пота. Савушкину и спать приходилось рядом с Шарко зимой у костра: жались друг к другу, дышали теплом, отгоняли мороз. И руки закоченелые, оттерев снегом, приходилось отогревать в собачьей шерсти. И выстригать клочья, жечь шерсть, присыпать себе пеплом порезы и ссадины. Ранки тогда не болели, затягивало их быстро.

Многое, многое делил он с Шарко за все годы их дружбы.

Судьба у Шарко была не простой и ни на какую другую собачью судьбу непохожей.

Давно, в один из туманных, промозглых дней поздней осени возвращался Хрисанф Мефодьевич с охоты домой. Подходя к поселку, увидел он издали человека, который, стоя у самого Чузика, вытряхивал что-то из сумки в воду. Вытряхнул, постоял и шаткой пьяной походкой направился к Кудрину. По этой вихляющей походке Савушкин безошибочно определил, что это Мотька Ожогин, мужичонко беспутный, горький пьяница.

О нем говорили, что он человек кособенистый. Не так давно он приехал сюда вдовцом с двумя дочерьми и сестрой Ларисой. Она себя чаще всего называла Лорой, и была женщиной, не в пример брату, молодой, сдобной, с пылающим румянцем на щеках. Были они васюганские, а здесь поселились в доме родной своей тетки Винадоры, незаметной, спокойной, робкой старушки. В Кудрине Мотька Ожогин принимался за многие дела — то объездчиком был, то рыбаком, то охотником, но толку от него нигде ни в чем не было по причине его дремучей лености и пристрастию к постоянному пьянству. В охотниках он браконьерил, мог, не моргнув глазом, чужую добычу вытащить из ловушки, проверить не ставленные им сети. Держал Мотька собак и морил их голодом. Тощие, вислоухие, со страдальческими глазами, они увязывались за каждым прохожим, обшаривали помойки. Иногда Ожогин кидал какую-нибудь завалящую корку собаке и принимался обнимать оголодавшее животное, целовать в нос слюнявыми губами, выговаривай при этом приторным голосом: