Роберт Стоун - Дамасские ворота

— Что дальше будешь делать, дорогая? — спросил он. Они не виделись несколько дней.

Она надула щеки и выдохнула:

— Не знаю, Бергер.

— Чего бы тебе хотелось больше всего?

— Больше всего мне хотелось бы вернуться на Кубу. Постоянно о ней скучаю.

— А тебя примут обратно?

— Может быть. Наверное.

— Но долго это не продлится.

— А вообще-то, я думала работать в секторе. Но сейчас там такая религиозность! Меня это немного беспокоит.

— Подвел я тебя, — сказал Бергер.

— Не жалей меня. Не жалей себя. Это принцип, на котором все держится, верно?

— От какого-нибудь заблуждения никто не застрахован.

— Понимаю, — сказала она.

Она познакомилась с Бергером до интифады, когда Старый город был ковром-самолетом. До Каира можно было взять такси. Все были приятелями — так, по крайней мере, внешне казалось. Это было «к востоку от Суэца» [29] Строка из стихотворения Р. Киплинга «Мандалай»: «Там, к востоку от Суэца, злу с добром — цена одна…» (пер. И. Грингольца). , открывшийся Сезам вонючих сокровищ, где «злу с добром — цена одна». Она никогда не понимала этой строчки Киплинга, пока не попала в Иерусалим.

Тот год был одним из тех, когда ей особенно не везло с работой. Она нашла место гардеробщицы в ресторане в Верхнем Ист-Сайде в Нью-Йорке и пела где попало, куда пригласят. Познакомилась с суфиями и через них с Бергером. Вместе они стремились познать Нетварный Свет.

— Знаю, что понимаешь, — сказал Бергер.

Все имеет свой конец, и для Бергера это плохо кончилось. Шебабы посчитали его педофилом за дружбу с арабскими детьми. «Гуш Эмуним» [30] «Союз одержимых идеей» (сионизма) — израильское общественно-политическое патриотическое движение; существовало с 1974 г. до конца 1980-х гг. приглядывались к медресе; воинствующие сионисты запугивали армянина-домовладельца, который подумывал, не продать ли все им и не переехать ли к родственникам во Фресно. Гуши обнаружили живущего там в одиночестве Бергера, австрийца.

Потом он заболел. На палестинской стороне он не смог найти хорошего врача. Обращаться к врачу-израильтянину ему, по его словам, было как-то «совестно». Как, наверное, было бы совестно всякому соотечественнику Адольфа Эйхмана. В конце концов он попал во французский госпиталь в Каире. Через американские консульства в обеих частях города Сония попыталась выйти на каких-нибудь медицинских светил, но он не был уверен, что у нее получится.

— Через пару дней еду в Тель-Авив, — сказала она Бергеру. — Может, что-то выяснится. Потерпишь, пока меня не будет?

— Да, думаю, ничего не случится.

Она испуганно округлила глаза, сказала шутливо:

— Бедный мальчик. Ты же постараешься, хорошо?

Оба рассмеялись.

— Понимаешь, — сказал он, — я ухожу в ту же дверь, в которую вошел. Мне потребуются все знания, которые я приобрел в жизни, чтобы расстаться с ней.

— Используй их, — сказала она. — Ты счастливец, что приобрел их.

Особенно в Бергере ей нравилось то, что ему можно было сказать все, что придет в голову. Он посмотрел на нее и покачал головой.

— Что же получается? — спросил он. — Я проповедовал. А теперь сам должен поступать согласно своим проповедям.

— Ничего не поделаешь, Бергер.

Он опустил зеленую занавеску, отгораживая спальную нишу от остальной комнаты, чтобы сменить пакет калоприемника.

— Ты еще в надежде? — спросил он.

В их маленькой группке выработалась своя манера выражаться.

Она открыла резную мавританскую дверь в крохотный, залитый солнцем двор и придвинула к ней свой стул. Посредине двора в пересохшей земле росла олива. Два изнывающих от жажды апельсиновых деревца в кадках стояли на шатком булыжнике. Небо было густо-синего послеполуденного цвета.

Сония вздохнула, наслаждаясь синевой, зеленью деревьев, дивной погодой. В эту минуту ей было хорошо.

— Да, — ответила она. — В надежде.

В общественном центре более сотни молодых ортодоксальных евреев играли в пинг-понг: разлетающиеся пейсы и подолы рубашек, в глазах сверкает юмор, удовольствие или злой азарт. Играли они хорошо, а некоторые просто замечательно. И сражались неистово и ожесточенно. Большинство говорило по-английски, и время от времени кто-нибудь вопил: «О господи!» или «Йес-с-с!» — совершенно как торжествующие американские подростки.

В кабинет Пинхаса Обермана можно было пройти только через зал для настольного тенниса. Такова была особенность этого комплекса, помещавшегося в высотном здании в растущем северном предместье Иерусалима.