Михаил Левитин - Богемная трилогия

Они рождались с тем же достоинством, в тех же муках, что и он.

Они имели такое же право на жизнь. Это были мощные корневые слова, из них можно было образовывать фразы, понятия, а из него еще неизвестно, что получится.

Он плавал среди слов, звезд и подводных годов. Открывал рот, и слова сами проходили в горло. Достойно, важно. И рассаживались на жердочках, как петухи, чтобы заорать в должное время. Они рассаживались, как куры, чтобы болтать о своем, не обращая на него внимания. О, как он их уважал за это, как уважал!

Чужая независимость его потрясала. Будь то независимость глаголов или людей — все равно, он всегда подозревал мир в отдельности.

Происхождение слов интересовало его больше, чем собственное.

Сначала он не различал их от прочего сброда. Они были звуки. Потом стали слова. Стали видны, как капля воздуха в вакууме. Как шар. И, как мокрый шар, не дающиеся в руки. Они скользили, как женщины, взмокшие от любви.

Они опускались на губы, губы пухли от счастья. Язык вытягивался, подбрасывал их, как морской лев в цирке, такой же скользкий, мокрый.

Они привыкли к нему, он к ним. Они были родственниками.

Слова раскладывались на корни, приставки и суффиксы. Случайный урок, забытый урок материнского лона. Родная речь.

Сухие руки находили их в воде и душили. Рубаха засучена до локтей, а из локтей руки с обезображенными преступлением пальцами находили и душили.

Что мог сделать он, не родившийся еще мальчик, что мог сделать? УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.

Он только старался запомнить их лица, воспринимал звук как завещание.

Сухие руки лишали его слов-друзей, и потому, когда ушла вода в неизвестном направлении, а он остался стоять на твердом дне материнской утробы с ботинками на шнурках, перекинутыми через плечо, вглядываясь во тьму, где, по его предположению, грозно затаилась ушедшая вода, ему уже было ничего не страшно. Просто стоял и вглядывался. Предполагая, что сметет, зная, что сметет.

И когда в полночь волна вернулась, чтобы ударить его и закрутить, он поддался ей и выпал из матки весь, будто выбил дверь плечом.

БЕРНБЛИК-БЕРНБРОК. ПЛАН ПУТАНЫЙ.

ЖИЛИ-БЫЛИ ДВА ВРАГА. Э.Т.А. ГОФМАН… ТРАДИЦИЯ ПРОШЛОГО ВЕКА? ДА-ДА, СЪЕЗЖИНСКАЯ.

Бернблик-Бернброк, эти перекатывающиеся во рту бильярдные шары, постукивающие друг о друга, подшипничек, Бл-Бр-ик-ок, из пустого в порожнее, война звуков, мнимых разниц, погремушечка, пузырьки звуков.

Фонетические распри, они мне неинтересны, но они есть, созревают и лопаются, как бульбы на губах младенца, как урчание желудка, глухое, далекое, угрожающее всем и в особенности бессмертному Шурке позором.

Бернблик-Бернброк, мальчику часто снится, что они примирились, бежит на лестницу посмотреть, но это всего лишь сон. Пожилые важные господа благородного фонетического происхождения, они спускались по лестнице, не прикасаясь к ступеням, они выходили из подъезда незамеченными, направление их пути невозможно проследить, хотя сами фигуры предполагались, даже виднелись.

Действительность просвечивала, как вода.

Они были квартировладельцы, они были гинекологи. А он мальчик, живущий посередине; они были имитаторы жизни.

Мальчик принюхивался к Бернброку. Бернброк несся по лестнице в облаке тончайшего запаха, благоухал Бернброк, опьяняя Шурку, он был помещен в другую среду, он был, возможно, елкой.

Запах вился вокруг Бернброка. Шурка принюхивался, как кот. Он уличал Бернброка в похищении запахов. Единственное преимущество Бернброка над его врагом — благоухание.

Бессмертный Шурка водит по врезанной в дверь медной табличке рукой. Бессмертный Шурка наблюдает, как пятилетний мальчик, возможно, тот же бессмертный Шурка, водит пальцем по медной табличке, восстанавливая в памяти алфавит: Б-Е-Р-Н-Б-Л-И-К. Это стало его судьбой — видеть себя со стороны, спасением.

Он был отмечен интересом к себе самому.

Девочка поднимается по лестнице. Она идет тяжело. Она вздыхает, как очень старая женщина. Она беременна. Она идет на аборт к доброму доктору Бернброку. Все договорено. Все ли договорено? Может быть, она еще родит здесь, на лестнице, как кошка, а потом будет искать помойное ведро, чтобы засунуть туда плод, и, оставляя пятна крови, мчаться вниз, хватаясь за перила?

А утром Вера Аркадьевна обнаружит младенца в помойном ведре и начнет колотить в двери доктора Бернблика.

— Вы убийца, убийца.

— Это не моя работа, — спокойно скажет вышедший Бернблик. — Это выкидыш. Она не донесла.