Михаил Левитин - Богемная трилогия

И вообще, когда в двадцатипятилетнем возрасте тебе предстоит обрезание, есть о чем задуматься.

Как только в любовь вмешиваются посторонние, а родители в любви те же посторонние, они начинают рассматривать ее с какой-то другой, нечеловеческой стороны. Я знал русскую женщину, брак которой с евреем ее родители признали только потому, что „в конце концов, апостолы тоже евреи“.

Их можно понять, родных, они хранители традиций, память держит какие-то воспоминания о тяжких бедах, причиненных их народу другим, это неискоренимая атавистическая, какая-то странная память, она срабатывает в крайних обстоятельствах, когда вариантов нет.

Кому мешает любовь? Поразительно! Ничто в мире так не мешает людям, как любовь, все имеют на нее право, причем собак спускают сразу, не задумываясь. Это потому, что люди несерьезно относятся к любви, некоторые даже не всегда понимают, когда сами любят, другие связывают любовь с неудобством, с душевной болью, она то, что надо пережить и забыть. Как сделать прививку, чтобы никогда не заболеть больше? Дети не рождаются в этом мире от любви, они возникают в результате совокуплений. А я еще при первой встрече захотел, чтобы эта женщина носила под сердцем моего ребенка. Пусть хоть мой ребенок родится во дворце, если отцу его не суждено было стать царем, а ее чрево именно дворец, где он кувыркается, и, когда прикоснется случайно ножкой к натянутой на животе коже, раздастся струнный звук.

— Уходи, — сказала мать. — Зачем она тебе? Ты его видел. Неужели ты не понял: он убьет ее? Уходи. Все равно он убьет ее.

Я уходил из Клариного дома с отметинами на голове и лице и с такой тоской неразделенного признания, будто это она сама отказала мне.

Иногда я наталкивался на человека в тулупе, и мне казалось, что это подстерегает меня Кларин отец, чтобы убить. Я очень не хотел умирать тогда, такие замыслы роились во мне, что нелепо было бы погибнуть. Я берег не себя, а замыслы.

Если бы не эта проклятая зима, все было бы не так страшно, а тут холод, гнев родителей, уплаченный калым и чулочки. Боже мой, с ума меня сводят ее коленки в чулочках, только вспомню.

Нас провожали ее подруги из магазина, тоже татарки, они все время оглядывались, будто ждали кого-то, и она оглядывалась, но, к счастью, никто не пришел. Мы были дети, это спасало, не хватало даже моей фантазии, чтобы представить, каким бывает наказание за любовь.

Пока мы ехали, проводники-татары распродали на станциях по частям весь уголь, сами в предусмотрительно приготовленных тулупах, валенках не выходили из купе, дули чай или спирт, черт их душу знает, а мы всю дорогу просидели обнявшись. Из счастливой красавицы она превратилась в найденыша, маленького несчастного моего найденыша. Она отдалась мне вся, безрассудно, размышлять было поздно, теперь за все последствия отвечал я.

Больше отвергнутого жениха она боялась отца, жених ее, азербайджанец Тахир, заканчивал в Казани агротехникум, родители их дружили, сейчас он служил в армии, но, по ее словам, он был юношей добрым, не способным возненавидеть ее.

Я же оставался в ее глазах героем, шпионом, разведчиком, она продолжала верить в это, и тогда что ее опасности рядом с моими, что ее страхи?

Она не знала, что, кроме страха за нее, никаких других в моей жизни не было. Я взвалил на плечи свои неожиданную ношу и мог ответить за эту ношу жизнью. Если бы я знал тогда силу своей фантазии, своего воображения, если бы я знал, что бессердечно пользоваться вдохновением, чтобы покорить сердце продавщицы галантерейного отдела.

Это было слишком мощно для нее, понимаете, слишком мощно. Это то, чего не ждут, не догадываются, что такое бывает на свете. Но когда это происходит, женщина тихо говорит: „Он“. Будто Божье опознание происходит, ткнет в тебя пальцем: он.

Родители мои тогда жили в очередном разводе. Разводиться их заставлял страх перед Софьей Власьевной, так шифровали в нашей семье советскую власть, когда она проявляла большой интерес к делам моего отца. Все антиквары под Богом ходят, и отец с мамой, публично разругавшись, они эту комедию разыгрывали каждый год перед всей улицей, разъезжались. Мать обвиняла его в неверности, отец не снимал с себя вины, народ верил, основания для этого были, и они разъезжались, поделив добро, причем мама обычно увозила с собой то, что больше всего могло заинтересовать Софью Власьевну и довести отца до тюрьмы.

Комедия о разводе была многоактной, ловко выстроенной, много раз сыгранной, одним словом, репертуарной.