Михаил Левитин - Богемная трилогия

Эмилия умирала каждый раз, когда ночью он рокотал ей в ушко что-то ласковое. Однажды сказал:

— Я Бог и когда-нибудь буду распят за грехи людей.

— А за свои грехи, за свои?

Все мы дружим и любим, потому что боимся смерти, перестанем бояться — перестанем любить. Да что же это за настроение опять овладело мной, какой-то осадок души, не причастный к Эмилии, ни к чему не причастный. Или это она задумалась? И пришли на память к ней, пятилетней, все эти пленительные вечера, когда жизнь притворилась, что никуда от нас не денется. Друзья, откликнитесь, откликнитесь, друзья, я еще здесь, но уже с вами, вы протягиваете мне руки, не торопите, я вижу, когда дотянусь, сам пойду за вами, сам пойду.

Он умел буквально сразу уничтожить расстояние между собой и тем, кого хотел покорить, не давал мучиться неизвестностью, все должно было стать ясным сразу. А дальше само собой решится, последует продолжение или не последует. Это было так похоже на Эмилию, что здесь они совпали навсегда. Игра-притворство, игра-страх, жизнь требовала поступка. Какой-то бугор лежал под одеялом, когда Эмилия вошла в комнату, где он отдыхал между репетициями в Красном театре, какой-то бугор, будто там был не один, а двое и между ними шла яростная схватка. Но там был Игорь, накрывшийся колючим шерстяным одеялом с головой, еще одна солдатская привычка. При чем тут солдатская, да он и не служил никогда, не воевал, привычка безработного, привычка зэка, обреченного носить на себе собственный дом, строить укрытие из чего ни попадя, где придется.

И хотя она, худенькая, двигалась бесшумно, не уверенная, что приблизилась к цели, его рука стремительно выскочила и всосала Эмилию под одеяло.

Эмилия и оглянуться не успела, есть ли в комнате еще кто-то, кроме них. Да, поверьте, и не стала бы оглядываться. Дальше началась какая-то веселая карусель под одеялом, переодевание, напоминающее детство, а чего было еще ожидать от трехлетнего, елка, маскарад, дальше она вышла из-под одеяла преображенной, вышла его женой.

— Ну и ну, — только и сумела сказать Эмилия.

И тогда он вскочил такой бодрый, такой хороший, настоящий трехлетка, обнял, будто увидел первый раз, так оно и было, поцеловал.

— Ты ко мне? Зачем? Актрисой? Откуда ты меня знаешь? Почему именно ко мне?

И она начала объяснять, тоже как чужому, незнакомому человеку, с покорностью, неожиданной для себя, что видела вчера его спектакль и потому к нему, именно к нему.

— Хороший спектакль, правда? Понравился? Мне и самому нравится, все жду-жду, когда же он наконец мне разонравится.

— А зачем?

— А что, думаешь, лучше поставить нельзя? Идей знаешь сколько? — Но вместо того чтобы поделиться идеями, поднял ее и поставил себе на плечи.

— Ой!

— Кем ты себя мнишь? Актрисой? Ты их много видела? А клоунесс ты видела? Я почти нет. Если ты не клоунесса, ты не актриса, ты нелепая и ловкая одновременно. Значит, будешь. И потом, ты все время хочешь произнести какое-то слово, оно в тебе застряло, бесишься, а произнести не можешь. И потому на тебя смотреть интересно. Ты пришла правильно, я твоя судьба, и ты тоже так теперь думаешь, правда?

— Разве я возражаю? — тихо спросила Эмилия и потеряла сознание.

Он прыгал перед ней, как боксер, уже нанесший роковой удар и теперь в напряжении контролирующий, не очнется ли жертва, не следует ли нанести новый. И пока он прыгал, а Эмилия лежала без сознания, в ее мозгу пронеслась другая версия встречи с ним, более ее устраивающая, и, возможно, именно та, другая, и была первой.

Огромная теткина квартира на Фонтанке, голая, как сама Эмилия, стук швейной машинки из соседней комнаты, тетка ушла в соседнюю от греха подальше, друзья, разглядывающие Эмилию без унизительного гнета похоти, им разрешили присутствовать при танце Саломеи, которому научилась Эмилия в Палестине, когда ей было все те же пять лет и куда ее успел свозить вездесущий мукомол-папа, ей становилось все легче и легче, оставалось под щебетанье швейной машинки, танцуя, сбросить с себя седьмое покрывало, последнее, и произнести, задыхаясь от восторга: «Я поцелую твой рот, Иоканаан», — как вошел Игорь, бесстыдно лысый, и во всем остальном бесстыдный, прыгнул к ней на стол и, взяв за голову, поцеловал сочно.

Эмилия, как зверек, отпрыгнула к окну, закрутилась в штору: почему это ему все можно, с чего это ему все можно? Это было возмутительно, но все смеялись, и она, подумав, засмеялась тоже. «Я хочу поцеловать твой рот, Иоканаан». Где это было? Кажется, не у тетки даже, а в квартире сестры Филонова, которая и посоветовала ей пойти показаться в театр Игоря? Так или иначе он непристойнейшим образом вошел в ее жизнь. Было ему тогда от роду три года.