Михаил Левитин - Богемная трилогия

Следователи молчали. Гринер перебирал в памяти подробности дела.

— Не мог, братцы, человек в одиночку взорвать огромный железнодорожный мост, не мог, даже если человек этот так опытен и ловок, как я.

— Зачем же вы тогда подписали? — запальчиво спросил Гринер.

— Потому что вы советская власть. Я за советскую власть. Вот и подписал.

Утром за ним пришли и повели по длинному, уже другому, неожиданно возникшему за углом коридору на расстрел, но в конце каким-то воровским движением, пинком в зад втолкнули в крошечную камеру и продержали там без еды и питья сутки. Оказалось, расстрел неожиданно заменили тюрьмой и лагерем.

— Что ты чувствовал, папа, когда тебя вели на расстрел? — спросила через несколько лет дочка.

— Невероятную легкость и ужасное любопытство, — ответил он.

И ни разу мысль о театре не занимала его, думал о чем угодно, только не о театре, он вырвался, стихи тоже возникали бездарные, будто дразнили. Вообще все кончилось. Он растворился в толпе. Это счастье, какое-то допотопие, когда все вместе ищут смысл в том, что происходит с ними, а прежнее сразу представляется бессмысленным, иначе не выжить, да так оно и есть — зачем прошлое, если оно только мучает, но не спасает? Он и на воле умел повернуться спиной и забыть.

Позже он задумался, что привело его к такому полному смирению, полному растворению в ситуации, ведь было что терять. И ответил сам себе неожиданно сразу: «Маяковский».

Когда Эмилия ворвалась в квартиру и с присущей ей экзальтацией заорала «Мальчики, Маяковский застрелился!», он ничего не почувствовал, все чувства испарились враз, осталась только узенькая полоска сознания, стальная, и в ней, несмотря на крик Эмилии, еле внятные слова: «Маяковский застрелился».

Это было письмом оттуда, началом их большой внутренней переписки. Почему застрелился — необдуманное решение, порыв, безумие, невозможность жить, пижонство? Нет, тоска, незнакомая Игорю штука, тоска от одиночества, а Игорь, как чумы, избегал всю жизнь одиночества, ему это удавалось. Маяковскому мешала крупность, слишком серьезным посчитал он дело покорения людей, а они были недостойны его серьезности.

Игорь пошел на рынок в тот день, хороший полтавский рынок, и толкался там без гроша в кармане, прислушиваясь, как торгуются другие, и рассматривая, рассматривая персики, сливы, груши. Он видел их первый раз после смерти Маяковского, они не изменились. Если бы на столе у Маяковского стояла корзина с такими вот фруктами, он бы не застрелился, как это Игорь не додумался послать ему такую корзину?

Он отмечал, что персик только на вид мягок, а так тверд и косточка его нераскусываема, а груша твердая, но податливая и сочная, он отмечал, что псы на рынке торчат у мясных рядов, а фруктовых избегают, и еще, что вид плодов не всегда вызывает желание их съесть. Он пришел домой и лег спать. А проснувшись, написал в Москву Наташе «Пожалуйста, не покидай меня».

Там не было ни слова о смерти Маяковского, только просьба не оставлять его одного.

И еще он помнил, что все отступает перед вечностью: юность, друзья, надежды, остается только главное, у него — Маяковский, но его тоже нет больше.

В лагере Игоря все принимали за своего, он был ловок, как урка, и образован, как политический, ни словом не обмолвился о театральном своем прошлом, об этом лагерное начальство разузнало из дела, и вызвали к главному.

— Люди падают духом, — сказал главный. — Людям трудно, они не привыкли работать по-большевистски, здесь должно помочь искусство. Вам поручается создать агитбригаду, мы подготовили список ваших коллег, их можно свезти в одно место.

— Я не умею с профессионалами, — сказал Игорь. — Лучше пусть кто другой.

— Мы остановились на вас. Как же?

— Я бы попробовал с ворами, у них должно получиться.

— Но они же совершенно некультурны.

— Это и хорошо.

Начальство согласилось, и вскоре возникла на Беломорканале странная подмигивающая бригада, будто вылезли из карельской земли шуты, напомаженные, в колпаках, с бубнами, на тарабарском наречии болтающие, невесомые, подпрыгивающие, странная это была бригада, без слов подчинившая себя веселому лысому человеку с печальными глазами.

Он был свой, вот они и доверились ему, он был пахан, считалось, что зачем-то скрывает уголовное свое прошлое или не хочет вспоминать, потому что допустил где-то промах, а может, из-за неудачной любви, ну, конечно же, из-за нее, проклятой.

Многие из них не умели читать, и он терпеливо вколачивал в них текст с голоса, а они, привыкшие в своем деле к абсолютному вниманию, от которого часто зависела жизнь, к постоянной работе в ритме, — слово, о смысле которого они так никогда и не догадаются, координированные как самураи, они разыгрывали придуманные им сценки из лагерной жизни.