Михаил Левитин - Богемная трилогия

Кто, кроме Игоря, мог поставить этот бал, где Илья нашел режиссера?

В Тифлисе они уже задумывали что-то подобное, но вовремя спохватились, что их сочтут за умалишенных, а в Париже все можно, потому что Парижу все равно до конца неясно, о чем идет речь. Это был не бал, а парад изгоев, выскочек, людей на пороге мировой славы или уже переступивших порог. Принцип был толкнуть и отбежать в сторону, любуясь последствиями толчка, любуясь преображенным залом, в разрушении и переменах вся красота, в немыслимом соседстве: классический балет под джаз, гавайские гитары, японские щипковые, хор казаков — все это, конечно, красиво, но на вкус Игоря немножко подлакировано, мало одной богемы, нужны были увечные, нищие, какие-нибудь девки с панели, карлики, но Илья уродства не признавал. Только лучшее в их честь отдал Париж. Гончарова и Ларионов, Цадкин и Пикассо, Судейкин и Матисс. Гений Ильи ради друзей сметал все препоны на своем пути, но ему нужны были подкрепление, помощь.

Но какие ни задавай балы, а стихи не пишутся, не пишутся, они должны были встретиться, чтобы спросить друг друга: «Где стихи?»

Илья и не знал, что торгует беспардонно воздухом, что стихи не пишутся уже давно, хотя их поэзия всегда была именно воздухом, ничем, но оказалось, что как раз этого товара не хватает, всем надоели версия, предположение, философия, мысль, все находились на пороге нового, но, чтобы взлететь, нужно набрать в грудь воздух, а тромб мысли, тромб скорби мешал пробиться к этому новому, тянулся за искусством шлейф печали, оно хотело умереть красиво и всех увлечь за собой, а они трое просто не вникали в предсмертный лепет, просто не понимали, о чем идет речь, трехлетние, и к чему этот чахоточный румянец в бледных лучах заката? Там, на Родине, они были на обочине, о войне и революции знали в Тифлисе из газет, издалека, и в то же время они были русские, все понимали, но отказывались агонизировать вместе с этой несчастной страной. Да здравствует мирсконца! Они начинали с конца, и это совпало с Парижем, потому что Париж любит начинать с чего угодно, ни на йоту при этом не меняясь.

Поиски шли в веселом направлении, необходимо было создать новый алфавит, новый словарь и, если повезет, — новый язык. Они его создали. Возможности звука были неисчерпаемы, смысла же — ограниченны. Да здравствует фонология! Она взрывала слово изнутри, как динамит. Они принимали мир как он есть, со всеми помехами, они вслушивались в помехи, помехи заглушали слово, о смысле оставалось лишь догадываться, и они догадывались, и это был уже новый смысл. Как такая игра, такой мирсконца мог не понравиться Парижу? И был устроен бал в их честь, где самые красивые женщины и самые талантливые мужчины, где повсюду был рассыпан Ахиниан, слово, выдуманное Игорем, в нем и ахи, и ад, и ахинея, и океан, чего только нет в нем, море смыслов. Бал был поводом встретиться, бал был поводом пережить то, что уже пережила Россия, но пережить так, чтобы удар пришелся не по Парижу, а по искусству. Хотя это только кажется, что они чего-то боялись, они с надеждой смотрели на гуннов. Как людям пресыщенным, им втайне не хватало страха, боли, острых ощущений. Но лучше без социальной революции, да здравствует революция в искусстве! Холсты в конце концов можно было выбросить на помойку, рукописи туда же, но если они еще и продаются, если они еще и предлагают увлекательный мир, которого никогда не будет в реальности, пусть развлекаются, пусть увлекают, пусть живут. Гармония придет вместе с благосостоянием, Париж принесет славу и купит артиста вместе с потрохами, да здравствует Париж!

Гремит заумный бал, сколько лиц, стоящих внимания, сколько ног, этим вниманием не обойденных, тонны красоты и таланта, рулоны стихов.

«Я зашвырнул бал ряженых, заумный бал, в закат зашвырнул, чтобы не в Париже, а в золотом облаке константинопольского заката повис над городом, а мы с Кириллом молча наблюдали. Привет вам, братья, мы тут, мы слышим вас, спасибо, спасибо, да что же вы, куда вы смотрите, мы здесь, в Турции, а, черт, закружились совсем от счастья, пьяницы!»

Кончался бал, никто ничего не понимал, но всем к концу ночи стало ясно, если душа человека объединяет в себе несоединимое, то оно, несоединимое, получает право объединиться и наяву. Душа человека гармонизирует мир, только гармонизирует его странно, переворачивая, не считаясь с действительностью, подчиняя все произволу звука. Оказывается, мир звучит, человек дышит, ребенок прислушивается, и хаос не так страшен, он даже способен убаюкать ребенка, чтобы тому приснились счастливые сны.