Михаил Левитин - Богемная трилогия

— КИСЛЯКОВ, — представился КРУНДЫШЕВ.

Безумно парило в комнате не столько от жарко натопленной печи, не столько от игры, сколько от предмета разговора.

Говорили о любви, его вводили в курс дела люди знающие.

— Бесполезная трата времени — рассуждать о любви, — сказал Бернброк. — Я столько раз заглядывал в сердцевину этого, с позволенья сказать, чувства, там кровь и страдание, больше ничего.

— Пх-пх, — важно подтвердили остальные. И ходики подхватили: тхр-тхр-тхр-тхр.

— Зачем же тогда все? — спросил бессмертный Шурка.

— Потому что женщина — существо жертвенное, как овца, она рождена для заклания, причем добровольного, подчеркиваю, добровольного.

— Беру, — сказал КРУНДЫШЕВ, он же КИСЛЯКОВ.

— Значит, мы все мясники? — спросил бессмертный Шурка. — И я тоже?

— Почему — мясники? — возмутился Бернброк. — Мы с коллегами — жрецы, а ты волк, а волки, как тебе известно, охотятся за овцами. Ваш ход, уважаемый Бернблик.

— Почему же тогда мне ее жалко? — спросил бессмертный Шурка.

— Потому что ты сыт, мой друг, можно одну и пожалеть.

— О-о-о, — сказал КРУНДЫШЕВ, он же КИСЛЯКОВ, и с уважением посмотрел на Бернброка.

— И все? — спросил бессмертный Шурка.

— Абсолютно. Не станешь же ты говорить о человеческом одиночестве? Это смешно, будто каждый из нас рождается в паре и в землю ложится, как в постель, непременно с партнершей.

— Клятвы верности, клятвы верности, — процедил Бернблик, — желание взахлеб — вот что такое эти клятвы, желание, желание и желание. А потом — аборты и опустошенность, какая вам и не снилась, юноша, это все равно что сжечь только что написанную тобой рукопись, уничтожить картину, и даже это неверно, — все равно что лишить себя сознательно вдохновения, только забил родничок, а ты — раз и заткнул его голенищем или землей засыпал.

— Но она нашла меня, сама.

— Случайность, случайность, случайность, — сказали одновременно все четверо, и ходики подхватили, отбивая час: щайность, щайность, щайность.

— Ей нужен кто-то, подвернулся ты, мы не для того обучали тебя мерзостям, чтобы ты раскис и превратился в обывателя, ты свободен, ты волк, ты бессмертный Шурка, выращенный на Съезжинской. А кто она, эта дамочка? Достаточно тебе увидеть ее собственную мать, чтобы ты сразу сошел с ума. Она будущая карга и старуха. Да, она красива, у нее нежная кожа, но это притворство. За всем — будущая карга и старуха. Я вижу, глаголы поддакивают мне, что ты сказал, убьет?

— Убьет.

— Что ты сказал, зарежь?

— Зарежь.

— Вот видишь, объективные существа, незаинтересованные.

— А если спросить у глагола «любящий»? — схитрил бессмертный Шурка.

— Он ответит — люби, но это не глагол, а причастие. С кем ты играешь, мальчик?

— Значит, нет любви? — спросил бессмертный Шурка и поник головой.

— Ну почему сразу нет? Есть, конечно. К самому себе, это взаимное разумное чувство, тебе знаком предмет твоей страсти, ты за него вполне отвечаешь, тут редко могут быть ошибки.

— Только без самомнения, пожалуйста, — тасуя карты, сказал Бернброк. — Не преувеличивай, что ты один достоин ласки, все достойны, оставь и на долю других. Мне кажется, жизнь тебя абсолютно ничему не научила, ты хочешь совершить подвиг, любовь для тебя подвиг, но какой же это, к черту подвиг, она и сама без тебя управится, просто ты хочешь, чтобы она была привязана к тебе. Разве не так? Ты тешишь свою гордыню. Не обольщайся. Я знал женщин безумно любящих, но только когда объект их любви был близко, стоило ему отъехать, и он был тут же заменен. Не говоря о мужчинах, находящих себе тысячу оправданий. Будь верен словам, звукам, даже нам, твоим обольстителям, но женщин предоставь их судьбе, не ты их создал, не присваивай их себе, пусть скользят по миру, они чужие строчки, не твои, да, их приятно читать, но отложи книгу, закрой, и вот уже любой другой имеет на них право.

В мире нет привязанностей, одни случайные встречи, иначе не было бы такого общего покорства перед смертью, тогда человек мог бы добиться от Всевышнего изменений в небесном уставе. А так ты один и хватаешься за другого, как за спасение, и убиваешь другого и не спасаешь себя. И вот она идет к нам под нож, а ты вызываешь в ней омерзение, как причина боли.

— А дети?

— Ну что дети? Ну рождаются, ну продолжение рода, ну приятно, что дети, олух!

— Да, да, и все-таки я люблю ее.

— Ты проиграл, — сказал Бернброк.

— Как?

— Ты заболтался и проиграл.

— До свидания, господа, — сказал КИСЛЯКОВ. — Было очень приятно.