Сергей Саканский - Когда приходит Андж

— Маленький инфаркт, — сказала она, как всегда, не тратя времени на приветствие, словно в бестселлере Чейза, — Он тебя ждет. У тебя прекрасный пахан, ты его не ценишь. Мы очень разнузданно поболтали. Проводи меня чуть.

Он вывел ее на улицу, его неприятно поразило, что она пришла, как своя, как сестра, впрочем, это было вполне естественно — ведь она росла без отца, он подумал, что совсем еще не знает ее, видит в ней только женщину и обещание счастья, ее эротическое сияние… На крылечке он чмокнул ее в щеку, совсем уж будто родную.

— Я позвоню.

Он долго смотрел ей вслед, фантазируя. Его голова поднялась высоко в воздух, на тонкой жилистой нити мечтательно покачиваясь среди крыш, вдруг он понял: что-то не так… Ах да! Анжела! Ты забыла оставить казенный халат, Анжелика! — но она уже не слышала, из живой, источавшей тепло женщины превратившись в далекую белую моль.

Отец был бледен. На тумбочке в бутылке из-под молока цвела крупная алая роза, символизирующая Анжелу.

— Хорошая у тебя подружка, добрая, — проговорил отец.

— Было бы странно, если б я выбрал плохую и злую, — парировал Стаканский, мельком подумав, что может быть и в эти годы заглядываются на девушек.

— Да-а, — протянул отец, устраивая голову на ладонях. — Вот и меня кондратий хватил…

— Я вас слушаю, — вдруг высунулась с верхней кровати чья-то полуседая, полулысая голова.

— Кондрат Михайлов, известный театральный критик, — сказал отец. — Недавно написал блестящую статью о балете «Чевенгур».

— Полноте, Марк Спиридонович, это лишь маленький кирпичик в фундаменте мироздания.

— Марк Спиридонович? — почтительно прошептал Стаканский.

— Да, будьте любезны, — послышался звонкий голос с кровати у окна.

— Старик глуховат, — пояснил отец. — Как видишь, я тут уже основательно обжился. Это, сам понимаешь, Марк Норштейн, известный политолог, депутат Государственной Думы, — пояснил он в скобках.

Палата была густо заселена пожилыми мужчинами, это все были писатели, с особыми, только писателям присущими лицами — таинственная матовая бледность, красивая искрометная седина… У каждого был маленький блокнотик, и они быстро-быстро писали, иногда посматривая в потолок, и у отца был блокнотик и такая же, как у всех, рублевая шариковая ручка, и поэтому становилось его еще более жалко…

Они поговорили о делах: что надо принести, кому позвонить, сколько продержат.

— Ты понимаешь, — сказал Стаканский, — ведь это случилось с тобой сразу после стакана вина!

— Что ж, оказывается, вредно пить его залпом, натощак… Интересно, если бы я вчера помер, что бы вы все здесь делали? Представляешь, как удивился бы автор романа, обнаружь он утром, что один из героев исчез, причем, на самом интересном месте, в начале новой увлекательной истории… Черт подери! А ведь кто-то действительно пишет этот мучительный роман…

— Вы неисправимый идеалист, — сказал невидимый больной с верхнего яруса.

— Василий Митрофанович Белов, — представил отец. — У него поразительно мелкий почерк, просто бисерный.

— Великий писатель, — прошептал Стаканский, потрясенный таким соседством.

— Есть масса возможных толкований действительной жизни, коллега, поскольку мир дан нам в ощущениях, не более, — проговорил отец и, будто иллюстрируя, проверил вещественность лепестка розы.

— Cogito ergo sum, как сказал Платон, — сказал Белов, и Стаканский увидел его руку, удивительно мягкую и белую, жестом захвата пояснившую мысль над краем кровати.

— Вовсе необязательно, что мы существуем, а мыслим совсем даже и не мы, а клетки его мозга, более того, я начинаю сомневаться, что все это, — отец нарисовал в воздухе обобщающий круг, — мыслительный процесс писателя, скорее, наш мир — результат невнимательного прочтения какой-то книги…

— Nulla dies cine linea, — белая рука отмерила в пространстве короткую убедительную черту.

— Увы, это вполне может быть так, по крайней мере, никто не докажет обратного. Вот он сидит, с похмелья, читает в общем-то сносную книгу, но в его мозгу, полном всяческих ассоциаций, текст причудливо преображается: рушатся мотивировки, теряются эпизоды, персонажи, громоздятся нелепости, et caetera…

— А книга-то была неплохой, — мечтательно произнес Стаканский.

Отец, просияв, поднял палец, хотел что-то сказать, но тут общий разговор опять прервался, так как один из больных вдруг протяжно закричал, забился в своей кровати, вошли санитары и, связав несчастного простыней, бодро понесли на укол. Впечатление было тягостным, жители палаты глубоко замолчали, было слышно, как в ординаторской ритмично скрипит кушетка, стонет под натиском практиканта-доктора юная медсестра…