Сергей Саканский - Когда приходит Андж

— Настоящий отец… — начал было Стаканский, но во время осекся. Нелепые, никчемные подозрения…

— Я, между прочим, тоже бросила писать, — с укором в голосе сказала Анна. — Моя новая поэма, которая, вероятно, так и не будет закончена, рассказывает о любви. Девушка любит пожилого человека, и он тоже любит ее. Но разница в возрасте мешает им соединиться. Тогда девушка разрабатывает хитрый, коварный план. Она знакомится с сыном своего возлюбленного, тот, понятно, влюбляется в нее, делает ей предложение, и они женятся. Все это она проделывает лишь для того, чтобы жить в одном доме с предметом своей роковой страсти. Но вскоре старичок умирает, и моя маленькая героиня оказывается одна, с нелюбимым мужем, в доме, где каждая вещь, каждый цветочный горшок напоминает ей о погибшей любви. (Может быть, она просто всю жизнь любила Митрофана, а я стал лишь ширмой, прикрытием, удобным населенным пунктом для их встреч?) Поэма должна была быть написана тонко, удивительно остроумно. Она должна была быть написана от первого лица, но не от девушки, а от молодого человека, этого обманутого сына. И читатель не знает, а только догадывается о той истории, которая происходит за пределами строчек. Моя поэма никогда, никогда не будет написана…

Это был сон о будущем. Стаканский уснул, слушая, как Анна читает отрывки из поэмы, навзничь, в темноту, и эти плавные, змеистые верлибры постепенно переползли в сновидение. Он был одновременно собой, своим сыном и своим отцом. Женщина, которую он любил во сне, также постоянно менялась, словно какой-то прекрасный оборотень. Маленький Андрюша вырос, стал художником, он ходил в голубом балахоне и всюду разбрасывал краски. Он писал картину, единственную, великую картину своей жизни, и в то же время за тонкой стеной, в образе отца, мохноногого паука, обладал женщиной-оборотнем, женщиной своей мечты… Мой милый, мой сыночек! Ведь ты вырастешь, тоже увидишь все это — этих распутных мужчин и женщин, которые будут использовать тебя, как бумагу, лепить из твоей души свои наслаждения. Надо ли тебе быть художником, чтобы всю жизнь чувствовать себя чужим в человечестве, чтобы вот так же как я — страдать? Надо ли тебе вообще — быть?

Стаканский проснулся в холодном поту, с полным мочевым пузырем, рядом, все также навзничь, тонко похрапывала Анна.

— Отдай мне моего соловья, — пролепетала она, не просыпаясь: видимо, снился ей какой-то соловей…

Стаканский вышел в уборную, потом проверил ребенка. Маленький Андрей лежал неподвижно, приоткрыв ротик…

Спи, мой малыш. Кажется, я сделал свой выбор. Никакая книга, даже гениальная, даже Книга Книг не стоит твоей удивительной, неповторимой жизни.

Утром Стаканского разбудил чудовищный крик. Простоволосая Анна стояла на коленях у колыбели, ее била судорога, обеими руками она в кровь царапала себе лицо. Ребенок был уже несколько часов, как мертв.

По дороге с кладбища, в полупустом трамвае, где полуголый кондуктор сонно клевал носом, а где-то в первом вагоне звучала губная гармошка, Стаканский долго смотрел на уползающие назад рельсы, потом вдруг повернулся к Анне и сдавленным голосом спросил:

— Скажи мне правду: Андрей был сыном Митрофана?

Анна дико глянула на мужа, не произнеся ни слова в ответ.

— Это был ребенок Митрофана, — повторил Стаканский утвердительно.

— Думай, как хочешь, — сказала Анна. — Теперь это не имеет значения.

— Конечно, — продолжал рассуждать Стаканский вслух, — это был его ребенок, не мой. А раз так, то вовсе не я потерял ребенка, а он, Митрофан.

Анна вдруг зарыдала в голос, пассажиры оглянулись и пытливо посмотрели на Стаканского, будто бы им всем сразу стало ясно, кто он…

(— Как же так? — вспоминая свою недавнюю беседу с Богом, вопрошал Стаканский, — Как же так?)

В один из темных декабрьских вечеров он вернулся домой и застал Анну перед открытым чемоданом.

— Я поживу у тетки, — сказала она. — Курит она, правда, как паровоз, а так ничего…

— Разве у тебя есть тетка? В Москве?

— Да. Курящая тетка. Моя курящая тетка.

Когда все было кончено, он обнаружил себя на берегу моря, в Ялте, зимой. Уже несколько дней он чувствовал на губах мягкую загадочную улыбку, говорившую о том, что его жизнь продолжается, как бы разворачивая новую, небывалую метафору, из одной и той же точки — нечто, до безобразия напоминающее Большой Взрыв Вселенной…

Стаканский устроился на лавочке в тени хуй. Пардон, это опечатка. Я имел в виду всего лишь — в тени туй. Туей называют вечнозеленое многолетнее деревце семейства кипарисовых. Конечно, это прозвучало забавно: «Втяни хуй». Далее следует неопределенный жест…