Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Стаканский сочинил роман, на страницах которого постоянно уничтожались Ленин, Сталин и другие им подобные гуси, и хотя рукописи, вопреки заявлению вышеупомянутого, не только горят, но и весьма дурно при этом пахнут, кое-что все же, чрез звуки лиры и трубы, остается, да…

В одной из книг, уцелевшей лишь потому, что после пожара третий, не правленный автором экземпляр, был на сохранении у меня, он разделался с Владимиром Ильичом Лениным вот таким замысловатым и нежным способом.

25 октября 1917 года Владимир Ильич Ленин, как известно, в гриме и парике, в серой классовой кепке (вы, наверное, помните эту поразительную фотографию, единственную, на которой видно истинное, не затуманенное канонической бородкой лицо вождя) преодолев одиннадцать верст по ночному Петрограду, ворвался в Смольный институт для благородных девиц, где и занял кабинет, на дверях которого значилось: «Классная дама», тем самым камня на камне не оставив от собственных рассуждений о роли личности в истории. Если бы он в эту ночь не дошел, если бы не ворвался (весь мокрый от дождя и пота, энергично трясущий руки соратников, скидывая швейцару грязный плащ) если бы не убедил остальных бастардов, что эксперимент надо начать немедленно, обманув пресловутый съезд…

Долгое время и Стаканский, и другие шестидесятники нечто в этом роде и соображали, и даже на эту тему пописывали… Ну а что, если — весь мокрый, энергично трясущий руки соратникам, скидывая какой-то там плащ — в институт для благородных вошел бы не Владимир Ильич Ленин, а, скажем, Борис Николаевич Ельцин, кстати, совершенно случайный тезка нашего героя?

Изменилась бы скорость света в вакууме?

Перестали бы француженки заниматься любовью?

С меньшим ли рвением персонажи нашего романа долбили свои тыквы?

В варианте Стаканского события развивались следующим образом. На углу Гороховой и Поварской товарищам почудились шаги патруля. Быстро переглянувшись, оба нырнули в подворотню, пригибаясь (будто пули уже вылетели из нарезных каналов) гулко пробежали по панели и мягко — по нежному грунту двора. Тут были старые бочки, вероятно, заготовленные на дрова, пахло тухлой рыбой и гавном, над крышей тускло поблескивал купол небольшой церквушки. Владимир Ильич Ленин указал на него ладошкой, репетируя себе памятник (особая, пикантная история которого также займет свое место в романе) затем, изобразив беззвучное «у», крест-накрест взмахнул руками, показывая, как он разрушит, в частности и вообще. И для наглядности сделал твердый, энергичный шаг назад…

Во дворе было ужасно, исчерпывающе темно. Рахья видел над крышей мокрый купол церкви какого-то русского святого, блик на скользком бедре рыбной бочки, передаваемый куполом во двор от уличного фонаря, крестовый жест и бритое лицо за ним — не видел он ни стены, к которой его в вероятном будущем поставят, ни ямы, которая в безукоризненной темноте, черная на черном, хотя бы запахом своим стремилась предупредить, не допустить…

Рахья сперва не понял, что произошло. Только что вот тут, черный на черном, стоял и жестикулировал этот низкорослый русский, и вдруг исчез — и тогда тьма, и тогда крик, и тогда всплеск. Рахья опасливо продвинулся вперед и кончиком сапога нащупал край ямы. Оттуда доносилось бульканье, словно из кипящего котелка, возня, ругань…

— Вы живы, Ленин? — спросил Рахья.

— Руку! — отчаянно вылетело на поверхность, и в тот же миг цепкие липкие пальцы схватили его за запястье.

— Сейчас, Ленин, сейчас! — взволнованно зашептал Рахья, упираясь коленями в грунт и другой рукой хватая начальника за шиворот. Вдруг он увидел борющееся, искривленное смертным страхом лицо и, увидев, подумал, отчего это вдруг стало так светло… Он вообще соображал довольно туго, этот финский рабочий, марксист. Оглянувшись, он приметил дрожащий, быстро движущийся свет. Несколько крупных фигур приближались из подворотни и, став на миг хитрым и умным, как бес, Рахья принял единственно верное решение. Собрав все свои недюжинные силы, упершись локтями в край ямы, он оттолкнул Владимира Ильича Ленина (снова крик, всплеск) и, быстро развязав портки, присел на краю ямы.

— Кто такой? Встать! — раздался приказ патруля.

Хитрый Рахья ничего не ответил. Он напрягся, что было мочи и издал, как показалось ему, звук объясняющий все…

Один из патрульных дал ему в зубы, другой посветил фонарем в яму. Это была глубокая, до краев полная воды и гавна выгребная яма, бывший сортир, уже разобранный на дрова. Из пучины, навстречу склонившимся лицам, поднялся и лопнул огромный зеленый пузырь.