Сергей Саканский - Когда приходит Андж

— Тебе, между прочим, письмо, — добавил отец, кладя живой розовый конверт поверх пачки газет.

— Из Стамбула, Моршанска? — поинтересовался Стаканский, и сердце его заколотилось от знакомого почерка.

— Нет, скорее, из соседнего дома, — сказал отец, рассеянно барабаня пальцами по штемпелю, подбадривая пока что недоступные буквы Анжелы. — Да, и еще вот повестка. Но это явное недоразумение.

Стаканский тупо уставился на листок из военкомата, между строчек уже кто-то бежал, умирая от жары, по пыльной дороге, чья-то волосатая рука плотоядно клацала щипцами…

— Как твой диплом? — спросил отец, он и понятия не имел, что Стаканский с месяц как отчислен. — Ты не запускай, напрягись. Последний, так сказать, дюйм… Сейчас надо жить, как никогда прежде, наступают удивительные, новые времена, я это чую, есть у писателей, вероятно, особый орган предвидения. Никто из вас и понятия не имеет, какой свет открывается впереди. Мы прекратим убивать себя, мы займемся спортом, мы бросим курить, мы поедем в Париж, в Лондон! Ты, часом, не собираешься жениться, дружок? Не вешай носа! — он любовно посмотрел на ее небольшой портрет, еще сырой, окончательно свободный от образа Майи. — Отлично, отлично, — проговорил он уже в дверях, как всегда, снимая голову и отшвыривая прочь.

Разрывая конверт, Стаканский отметил странность чрезвычайно крохотной, в три строки записки: Номер моей новой комнаты 1432. А.М. — будто это написала не Анжела, а какой-то умелый интриган, играющий людьми. Он посмотрел на часы и решил немедленно ехать. Зазвонил телефон, отец взял трубку: Да. Да, я. Письмо? Интересно. Сейчас у меня студия. Я приеду в десять. Как же не пустят — не посмеют. Ну, назовусь отцом… — если бы Стаканский вслушался в эти приглушенные слоги, то он мог бы подумать, что отец комментирует действительность закадровым голосом.

Метро являло бесконечное разнообразие желтых человеческих отражений. На вахте, узнав, куда и к кому он идет, покачали головами. За новой дверью послышалось все же Анжелино — Да. Ее рука и сапожок были видны из-за шторы.

— Ты очень кстати, — сообщила она, отходя от окна, где что-то выглядывала в ночи. — Я собираюсь идти, ты меня проводишь.

Она протянула ему весьма тяжелый при своем объеме, как будто бы с золотом мешочек: в таких школьники носят сменную обувь. Ничего не говоря, закутавшись в платок, Анжела повела Стаканского парком. Город был пройден, сквозь лес едва пробивались его невозмутимые фонари, весенняя дорожка была черна, холодная вода луж все же блестела, ветер бушевал снаружи, в лесу меж стволов он распадался на неожиданные ознобные струи…

Они вышли на круглую поляну. Анжела взяла из его рук мешок, знаком приказала Стаканскому остаться, вышла на центр поляны и высоко над головой подняла камень.

— Возьми меня, — сказала она.

Стаканскому померещилось, будто девушка подтянулась на руках за вросший в пространство камень, сделала выход силой на какую-то невидимую поверхность и вдруг сорвалась в снег. Отряхиваясь, она подошла, молча засунула камень в мешок, и они двинулись столь же торжественно через мрачный лес.

В своей комнате она усадила Стаканского за стол и достала темную, сильно запыленную бутылку.

— Это кровь невинной девушки, — сказала Анжела.

— Неужели еще существуют невинные девушки?

— Была одна. Я набрала ее крови. Дома, в Ялте, в прошлом году. Я сохранила ее в холодильнике.

— Кто же эта невинная девушка?

— Я. Когда была таковой.

Стаканский помолчал. Ему было мучительно тяжело, и больше всего на свете он мечтал о глотке чего-нибудь спиртного.

— Это вино Анджа, — сказал он.

— Да. Это особое массандровское вино, ядовитое, Андж припас его для самого торжественного в жизни случая.

— Когда мне будет наплевать на тебя? — подумал Стаканский.

Анжела глазами показала на стол, он откупорил и налил в стаканы, опять в эти граненые общажные стаканы…

Он вдруг вспомнил Майю, ясно представил, как она была хороша. Сейчас где-то жила она, в киевском доме, в московском общежитии, в каком-то другом, неведомом месте, но это была уже другая молодая женщина, с неузнаваемым лицом, непостижимыми мыслями, а той не было нигде, кроме портретов, что еще более мертво, чем от времени мутное отражение в зеркале.

Когда Стаканский произнес тост и собрался выпить, Анжела вдруг выхватила у него стакан.

— Кажется, оно всамделе отравлено, — сказала она.

Он поморщился, глядя, как Анжела пытается слить вино обратно в бутылку. Пальцы ее дрожали, и жидкость проливалась на скатерть, расползаясь туманным пятном. Стаканский мягко взял из ее рук стакан и одним глотком выпил. Анжела рассмеялась и выпила тоже.