Дельфин де Виган - Отрицание ночи

Люсиль до конца жизни сохранила на запястье татуировку в виде кругленьких часиков. Время пробуждения, время, когда часы остановились – 10.10.

А если той ночью ничего не было?

Если был только страх, огромный необъятный страх и потеря сознания?

Иногда меня преследует другая мысль.

А вдруг Люсиль не смогла написать правду? Вдруг она столкнулась с еще большей бездной и упала в нее? Вдруг она была в сознании? Вдруг страх сковал ее, сломил ее волю, и она не смогла противостоять, не смогла перечить отцу, а он бессовестно воспользовался ею? Вдруг Люсиль, подобно Камилле, не смогла сказать Жоржу «нет»?

Мало-помалу стыд заставил Люсиль вытеснить воспоминание на периферию сознания. Но отчаяние и отвращение остались.Я перечитываю «Инцест» Кристины Анго, где она рассказывает о том, как отец взял над ней верх и изнасиловал: «Мне жаль, что вам приходится это читать, мне бы хотелось рассказать о другом. Но именно из-за этого я обезумела. Я уверена, что потеряла разум именно из-за этого».

Мы никогда не узнаем. У нас есть своя точка зрения или нет ее, но точно мы не знаем.

Ужас заключается в том, что мы не имеем права ни ненавидеть Жоржа, ни признать его невиновным. Люсиль оставила нам в наследство сомнение. И это сомнение для нас – яд.

Спустя несколько месяцев после того как Люсиль написала свой страшный текст, а родные откликнулись молчанием, маму впервые поместили в лечебницу.Для книги разные точки зрения то же, что для фильма – ракурсы. Я рассказываю свою правду, но эта правда принадлежит только мне.

Люсиль больше не хотела жить в Банье. Ее раздражал старый дом, грязный ковер, окна с трещинами и общественный транспорт, на котором до Парижа слишком долго добираться. В конце июля во второй половине дня Люсиль осмотрела квартиру в девятом округе, в двух шагах от квартала своего детства. Цена более низкая, чем за другие квартиры такого же размера, светлые комнаты, чистый пол, просторные обустроенные ванная и кухня – понравились Люсиль. Риелтор немного надавил, и Люсиль тут же подписала бумаги. Начался переезд. Люсиль сама покрасила стены в наших комнатах, перевезла кое-какие вещи и вскоре отправилась на юг, где мы уже отдыхали вместе с Лианой и Жоржем. Все происходило так, будто злосчастный текст вообще не существовал. Ни разборок, ни оскорблений, ни черной тоски. В город мы втроем вернулись в конце августа, и Люсиль тут же поняла, что с квартирой сильно промахнулась.

Наша квартира на улице Фобур-Монмартр находилась прямо напротив ночного клуба «Ле Палас» и редакции спортивной газеты «Экип». А между нашими домами ездили туда-обратно бесчисленные автобусы, двухэтажные туристические и обычные. Все, кто хотел днем или ночью попасть на площадь Пигаль или в кабаре «Фоли-Бержер», с грохотом проносились у нас под окнами. Улица оказалась одной из самых шумных в Париже, толпы людей постоянно тут шастали по своим делам. В холле нашего дома, чтобы попасть на лестницу, мы были вынуждены обходить очередь в кинотеатр «Studio 43», чья загадочная программа (фильмы серии B, Z или X, два по цене одного) для меня до сих пор покрыта мраком. Из кухонного окна мы наблюдали за огромными крысами, которые выискивали, чем бы полакомиться в мусорном баке соседней забегаловки. Вывески баров и клубов всю ночь мигали тысячью огней, и нередко в час, когда «Ле Палас», наконец, закрывался, нас будили крики и вой сирен. Спрятавшись за занавеской, я не раз видела пьяные разборки, усмирение бунтарей полицейскими и драки.

Люсиль по-прежнему работала секретаршей в том же обществе по продвижению товаров, смеялась над своим начальником, мечтала о долгих каникулах и дальних странствиях, рассказывала нам забавные истории, которые случались в офисе.

Комната Манон прилегала прямо к гостиной, где Люсиль соорудила себе кровать – просто положила матрас на деревянные доски. Почти каждый вечер Манон слышала, как Люсиль плачет.

В коллеже я обучалась уже третий год, ездила в школу на улице Мильтон на автобусе. Вдали от Тадрины и наших детских забав я ощущала свой подростковый возраст как тяжкое испытание: я носила скобки на зубах, за что кузены почему-то прозвали меня «атомной электростанцией», у меня вились и торчали во все стороны волосы, грудь и попа никак не хотели расти, я краснела, стоило кому-нибудь ко мне обратиться, и не спала ночью, если наутро мне предстояло прочесть стихотворение или сделать доклад перед классом. Париж меня угнетал, и, чтобы хоть как-то приспособиться к обстоятельствам, я представляла себя грустной одинокой девочкой, раздираемой тайными страданиями, которые никто и никак не мог развеять. Манон пошла в четвертый класс в районную школу и, поскольку большинство ее подружек принадлежали к еврейской нации, вообразила себя еврейкой. Она то и дело читала какие-то вымышленные молитвы и отмечала несуществующие праздники. Чтобы объяснить форму своего лица (круглого и плоского – у Фэй Данауэй такое), Манон всем рассказывала, что однажды скакала на лошади галопом и врезалась в дерево.