Владимир Ионов - …А родись счастливой

В глазах её встали слёзы, непрошенные и нежеланные. Выкатились и задрожали на густых ресницах, готовые разлиться по щекам. Она промокнула их рукавом халата, всхлипнула, жалея себя. И, словно спасение, увидела на каминной доске телефон. Привычно, памятью одних пальцев набрала номер председательского кабинета. Поняв, куда звонит, испугалась: там же пусто! Но трубка отозвалась голосом Митрича.

— Митрич, миленький, это я, Люба Сокольникова, посоветуй или помоги скорей! — заторопилась она, будто под ноги ей подливалась вода из зимней речки. — Замёрзаю, холод в доме, как в проруби.

— Дак… — заикнулся было Митрич, но она не дослушала:

— Там какой-то котёл надо топить, а я не знаю, с какой стороны к нему подойти. Пришли кого-нибудь или сам помоги, пожалуйста. Миленький, я прошу тебя…

— Мне всё ясненько, Любовь Андреевна. Упустили котёл с хлопотами-то. Это мы поправим.

— Да-да! Пришли кого-нибудь.

— Есть тут кадра одна неудельная. — Дальше Митрич прокричал что-то плохо слышное, видно, закрыл трубку ладонью, а для Любы добавил шутейно: — Посылать, однако, боюсь, как бы он там не запалился у тебя. Сию сам приду. И котёл натопим, и бумаги кой-какие поглядим.

Система, слава богу, не разморозилась, но батареи оживали медленно, и Люба вылезла из халата в лыжный костюм — в толстый свитер, стёганые, но отлично облегающие фигуру брюки, в мягкие сапожки-дутыши. Всё это, подаренное ей Сокольниковым к прошлогодней поездке в Карпаты и теперь дополненное чёрным шарфиком, было ей очень к лицу и моментально поправило настроение. Так что чай у пылающего камина она собирала, уже забыв, как хныкала час назад.

Митрич, примостившись на краешке дивана, — глубоко садиться он считал неприличным — да и опасался, что не достанет ногами до пола — смотрел на хозяйку с горделивой улыбкой, по которой Люба легко заключила, что нравится гостю, и что-то он ей припас…

— Про какие бумаги ты говорил по телефону? — спросила она, подсев к нему. — Чай сейчас быстро заварится под матрёшкой.

— Эх, дама какая тут! — покачал головой Митрич, оглядывая куклу-грелку, посаженную Любой на краснобокий фарфоровый чайник. — А не упреет он под таким-то подолом? Гляди-ко, вроде, яблоки-то на чайнике краснее стали!

— Ну, Митрич! — упрекнула его Люба.

— Это к слову. А бумаги тут вот какие, — достал он из-за себя солидную кожаную папку на «молниях». — Анатолий Сафронович, наверно, говорил, что дом этот — не его собственность, а стоит на балансе хозяйства в качестве дома для приезжих, гостиницы, по иному сказать?

— Я это знаю. И что, я должна освободить его? — Она заглянула Митричу в глаза. Тот чуть повёл левым плечиком, но смутился не шибко, не опустил с неё вежливого, весёлого взгляда.

— Тут два варианта, Любовь Андреевна: или-или…

— Не поняла.

— Ну, освободить, это понятно. Но можно и остаться.

— Каким образом?

— Опять: или-или. Или выкупить его у колхоза, что, конечно, трудновато, поскольку, как я узнал, Любовь Андреевна заявления о приёме в колхоз не писала, да и дорогонько он, леший, влетел артели…

— И во сколько же он «влетел артели»?

Гость с явным удовольствием чиркнул «молнией», открыл малиновое, остро пахнущее новенькой кожей нутро папки, где держал единственный листок с длинным перечнем, и, откинув в меру дальнозоркости голову, стал читать:

— Дом для приезжающих, двухэтажный полезной площадью 240 квадратных метров, оборудованный индивидуальной котельной установкой на жидком топливе, с гаражом на два бокса при нём и баней типа «сауна», имеет балансовую стоимость сто восемьдесят четыре тысячи рублей и двадцать семь копеек. Оборудован гарнитуром мебели финского производства стоимостью сорок тысяч рублей, гарнитуром мебели румынского производства стоимостью три тысячи рублей, гарнитуром кухонной мебели производства Кстовской мебельной фабрики стоимостью четыреста восемьдесят рублей. Кроме того, в доме имеются: холодильники марки «ЗИЛ» две единицы, телевизоры цветные марки «Чайка», музыкальный центр производства Япония один, посуда…

— Итого? — спросила Люба.

— Итого четыреста двадцать три тысячи рублей семьдесят одна копейка.

— И всего-то? — засмеялась Люба. — Так, где они у меня лежат? В какую пудреницу я их положила? Ладно. Ну, а ещё что за «или»?

Митрич и сам ещё толком не знал, что он может предложить Любе такого, на что бы она клюнула и осталась тут на короткой привязи. Когда сегодня с утра пораньше он кругленьким почерком выписывал все эти циферки на листок, мысль у него была простая: прочитайте, мол, Любовь Андреевна, сдайте по описи и — счастливого пути! Не шибко мы вас ждали, не крепко будем и держать. Но вот дохнул одного с ней воздуха, посмотрел, как, отогреваясь, загорается она румянцем, как блестит река её волос, и закрутилась у него в макушке трепетная мыслишка: уж больно рыбонька-то хороша — неохота отпускать из рук.