Владимир Ионов - Успение

— Пустое это, приятель! — Валасий удержал Павла, откуда-то из-под шинели достал черепеньку, кованную из меди, с облезшей полудой, без ручки. — Помаленьку, да из ковшичка! — Махом вылил туда бутылку, протянул Павлу. — Пей, я обожду.

— Давай уж ты, брат. Я обожду.

— Обождёшь? Ну, обожди, Паш-ка!

— Вспомнил, Бог дал! — обрадовался Павел. — Лет-то уж сколько слетело!.. Уж и не думалось… А, гляди, свиделись!

Дьякон и прежде был горазд до водки, а теперь он и вовсе пил её с жадным остервенением, собравши лицо в глубокие морщины, обливая щетину и грязный кадык. Махнул черепеньку почти до дна, вытерся чёрным рукавом шинели и сотрясся телом до основания.

— Обождал? А я мерки не знаю. Так-то Паш-ка! Пашкой, говоришь, зовут?

— Пашка Опёнков! Настасьин брат, сиротой был привезён в обитель.

— Пашка, так Пашка, чёрт с тобой! Мерки я, Пашка, не знаю.

— Ничего, брат Валасий, мне и этого хватит, а ещё и лишку будет. Пей, коли хочешь, а я и так хорош.

— Пей, пей, Пашка, давай!

Водки осталось всего на два глотка, но Павел испил их врастяжку, чтобы подольше, чтобы показать старому знакомцу, что и ему, мол, в меру осталось. Выпил, отломил сыру для закуски. Валасий разглядел его.

— Не достала она тебя. Не сотрясла. Мало я тебе, дурень, оставил.

— В самый раз, Валасий, Господь с тобой.

— Значит, душа у тебя прямая, водка в жилы не бьёт. А у меня — изогнулась, изворочалась от горя, от судьбы-сухоматери. — Он сжал кулак и повертел им в разные стороны: вот, мол, как изворочалась его душа.

— Алкоголиком заболел? — осторожно спросил Павел.

— Авва Отче! Всё возможно Тебе. Пронеси чашу сию мимо меня! — сказал Валасий в полный голос и умолк. И лицо его извелось горечью.

Павлу захотелось обнять его за плечо, самому ткнуться к нему головой, но он не решился, хотя и себя, и Валасия ему было жалко до слёз. Он ещё не ведал, почему ему надо жалеть и себя, и Валасия, но слеза уже выкатилась на глаза.

Пока Валасий молчал, томясь в своей горечи, Павел разглядел, что дьякон давно, видать, отстал от духовного звания. Руки у него избиты и огрублены мозолями, по шее, от уха за ворот, опустилась ещё одна давняя рана, вся в чёрных крапинах. И бороды нет — одна дикая щетина, и голова стрижена, и несёт от него невесть какой прелью, а не ладаном. Раньше-то он дьякон был из щёголей.

— Едешь куда, али так тут и трёшься? — спросил Павел тихо.

— Еду. Куда — не знаю, а еду. Погоди, скоро лягу в товарный вагон и, куды прицепят, куда повезут, туда и поеду.

— Странствуешь?

— Странствую. Сына ищу. Был у меня Митя от Аннушки, при ней жил. И сгинул. — Валасий закутил новую цигарку. Дым закопошился у него в щетине, пополз к глазам, стал выедать слезу. — Аннушка померла. Могилку видал. А Митя, говорят, живой. А где он живой — не знаю… Помирать бы пора, а не могу… Вот уж найду когда, обниму, нагляжусь, тогда — леший с ней и со смертью.

— Покаяться бы тебе, брат. Господь-то, может, и приведёт.

Валасий поднял голову, поглядел на Павла, скривился:

— Это уж ты кайся, Пашка. Я ему откаялся. Мите покаюсь — пусть простит, что ради веры глупой бросил его младенчиком. А господнее прощение — господи! — какой в нём прок?

— Изверился?

— Изверился. А ты будто нет?

— Да будто нет. В миру долго жил, бригадиром на стройке работал. А тут Любаша встретилась, вдовая, и сынок есть… К себе звала… А я вот ушёл. Приход дали. Еду вот. Иеромонах, слава Тебе Господи.

— Ну и дурак!.. Помонашествуй, потешь дурость, Пашка. Старость придёт — пожалеешь. Ревмя поревёшь. Как я, сукин сын, по свету помаешься, поглядишь, кто бы схоронил да помянул…

— Люди добрые помянут. Братия… Господь не оставит. — Павел выпростал крест, поцеловал тёплое серебро, перекрестился и всхлипнул от настигшей его жалости к своему существованию. И Валасия совсем забрала слеза от выпитой черепеньки. Они обнялись, одарили друг дружку мокрыми поцелуями и пропали мыслями каждый в своё горе.

У ларька давно уж толпился народ, глядел на них, посмеивался, мол, до чего упились сердешные. Сбились сюда и цыганки: авось погадать случится, когда проплачутся. Явился скучный милиционер в изношенной форме, тихо развёл народ, а Павлу с Валасием велел идти следом за ним. Они так и пошли в обнимку, забыв вытереть слёзы.

По улице милиционер выдался вперёд и сначала всё оборачивался, поглядывал за ними, но, видно, у него тоже были свои глубокие заботы, которые отрешали его от службы. Скоро он перестал оборачиваться, ибо слышал их ещё по голосам, потом и голоса их сравнялись в его голове то ли с собственными мыслями, то ли с шумом улицы, он забыл про них и нечаянно потерялся из виду Павла и Валасия. Те заметили это позже, чем надо было, поглядели кругом, поискали в ближних проулках, потом махнули на потерю рукой и брели, куда брелось за разговором.